Юрий Гагарин. Один полет и вся жизнь. Полная биография первого космонавта планеты Земля - Антон Первушин

Второй вариант «легенды» воплощен в опубликованных мемуарах ближайших родственников Гагарина. Старший брат космонавта, Валентин Алексеевич, при участии литературного обработчика Валентина Ивановича Сафонова написал обширный том «Мой брат Юрий» (1972, 1979, 1982, 1984, 1986, 1988, 2002), в котором несомненная правда причудливо перемешивается с откровенным вымыслом. Мать космонавта, Анна Тимофеевна, при участии литературного обработчика Татьяны Копыловой создала очень интересную книгу, изданную под названиями «Слова о сыне» (1983, 1985, 1986), «Память сердца» (1985, 1986) и «Юрий Гагарин. Глазами матери» (2011); там приводится множество ценных деталей, дополняющих и даже заметно меняющих известную по другим источникам биографию Юрия Алексеевича. В этих текстах наметилась линия к идеализации личности космонавта с уклоном в его исключительность, особость, инаковость, которая проявлялась чуть ли не с младенчества. Пошла в ход мемуарная селекция, о которой рассказывал Ярослав Голованов: когда из всех многочисленных фактов биографии отбираются для озвучивания преимущественно те, которые «работают» на заранее известный результат. В качестве примера приведу фрагмент из книги «Мой брат Юрий» (цитирую по изданию 1988 года):

«– Смотрите, – торжественно сказал дядя Павел. – Запрокиньте головы и смотрите в небо.

Мы подвинулись к окошку, послушно подняли головы вверх. Юра первый, кажется, догадался, зачем привел нас сюда дядька.

– Ага, звезды какие крупные. По кулаку.

– Точно, Юрок. А Млечный Путь видите? Млечный Путь наблюдаешь, Валентин?

– Ну, вижу.

Голос у дяди стал по-мальчишески звонким, и это удивило меня.

– Вот там, ребята, и скопились все другие миры. Там много солнц, много планет, и каждая ходит по своему кругу. Есть среди тех планет и такие, как наша.

– Может, кто-нибудь оттуда сейчас на нас смотрит, – предположил Юра.

Дядька отозвался с пылом:

– Конечно, смотрят. Им же интересно узнать, как мы тут, на Земле, живем и есть ли мы вообще.

Холод пробрал меня до пяток: босиком, в одной ситцевой рубашонке пустился я в эту прогулку. Юра и вовсе: штанишки по колено…

– Эх, дядь Павел, – укорил я. – Млечный Путь и с нашего сеновала хорошо виден. Зачем мы сюда-то тащились?

– Чудак ты, Валентин, – не сразу откликнулся дядька, и голос его потускнел, упал. – С сеновала мы посмотрели бы на него, поговорили – и всё. И забыли бы о нем. А теперь он на всю жизнь в твою душу западет.

Юра выдернул свою руку из моей.

– Ты чего? – спросил я. Он не ответил, но мне и так понятно: обиделся за дядьку. Мне и самому неловко стало: не подумав, с бухты-барахты взял да и сказанул глупость, но как ее, эту глупость, поправить, сразу я не сообразил. ‹…›

Я ушел разочарованный: и звезды мелковаты, и душа спокойна.

Юра, знаю, тоже несколько раз бегал туда по ночам – и один (представляю, скольких страхов ему это стоило!), и с товарищами».

Речь в этом фрагменте идет об одной из множества импровизированных лекций, которые Павел Иванович Гагарин, брат отца космонавта, прочитал для своих юных племянников еще до войны. Бросается в глаза откровенная литературность текста: хотя Валентин Гагарин был к описываемому периоду (весна 1941 года) вполне зрелым пятнадцатилетним подростком, вряд ли он запомнил всё настолько детально, вплоть до того, как менялся голос дяди. Конечно, в подобном подходе к биографии нет ничего плохого, но, как мы видим, с его помощью создается и фиксируется определенный образ, в угоду которому Валентин Алексеевич даже приносит в жертву собственную репутацию. Подобных тихих жертв будет еще много.

Третий вариант «легенды» сформулировали советские прозаики 1970-х годов, взявшиеся романтизировать образ космонавта с учетом воспоминаний его родственников и современников. Поскольку никаких особенно новых фактов они не приводили, покровы не срывали, а особенно сильно фантазировать им не дозволялось, то в ход пошел очередной литературно-публицистический прием – поэтизация детского бытия Гагарина на основе «почвеннической» эстетики. Пытливый жизнерадостный паренек рос в окружении дивной природы Смоленщины, на русской земле, которая поражает своими просторами и осенена славной историей, впитывал любовь к родине и народу через патриархальный быт, корни которого уходят в седую мудрую древность… ну и так далее. Чтобы как-то оправдать тиражирование патриотических «словомельниц», в которых мало-мальски ценное содержание терялось за нагромождением отвлеченных описаний и эпитетов в превосходной степени, такие биографии космонавта официально относили к жанровому направлению «документальная повесть», которая вроде бы ни к чему автора не обязывает, кроме простого следования общеизвестным фактам и убедительной демонстрации собственного литературного дарования.

Наиболее полно используемый прием проявился в работах вышеупомянутой Лидии Обуховой: «Звёздный сын Земли» (журнал «Пионер», 1972, № 3–7), «Любимец века» (1972, 1977, 1979, 1983), «Вначале была Земля…» (1973), «Звёздный сын Земли» (1974) и «Как мальчик стал космонавтом» (1984, 1987). В предисловии к первой работе Обухова глубокомысленно сообщает: «Космос, конечно, – вещь великая, но еще важнее для нас что-то узнать о человеческой душе. О самом Юрии Гагарине. О том, каким он остался в памяти людей. Попробуем, не теряя ощущения достоверности, закинуть лбы и увидеть высокое». Намерение в целом правильное, однако получалось, что образ Гагарина в этих текстах с закинутыми лбами терял индивидуальность, становясь своего рода воплощением «духа родной земли», практически – персонажем русского языческого эпоса, которых так любили изображать советские «почвенники». При чтении возникает даже некоторая неловкость, что отметил Ярослав Голованов в предисловии к «Любимцу века», вроде бы и не осуждая автора: «О жизни Юрия Алексеевича Гагарина написано немало. Тем труднее было Лидии Обуховой найти не только новые, неизвестные читателям факты его жизни, но определить сам тон этого документального повествования. Путь выбран единственно правильный: полный отказ от исключительности образа героя. Обаяние этого образа уходит корнями своими в неподдельную народность его, в его демократизм в самом высоком смысле этого слова. И потому уместны в этой книге рядом с фактами – молва, рядом с документом – легенда. Правда и вымысел здесь одинаково красноречивы».

Помимо Лидии Обуховой, стоит упомянуть и других прозаиков, занимавшихся поэтизацией юности Гагарина. Нечто похожее можно найти в книгах Марии Ефимовны Залюбовской «Знаете, каким он парнем был» (1977), «Сын Земли и звезд» (1980, 1984); в детских книгах Виктора Владимировича Синицына «Первый космонавт» (1979, 1981) и Юрия Марковича Нагибина «Рассказы о Гагарине» (1971, 1974, 1978, 1979, 1986, 1988, 2010, 2011, 2014), «Маленькие рассказы о большой судьбе» (1976,1989). Кстати, именно Нагибин был автором сценария фильма «Так начиналась легенда».

В новейшее время о клушинском периоде жизни космонавта пишут сжато и поверхностно, как будто там не было ничего интересного. Лев Александрович Данилкин в увесистой книге «Юрий Гагарин» (2011), выпущенной в престижной серии «Жизнь замечательных людей» к 50-летию первого космического полета, замечает: «Гагарина-ребенка – то есть в совсем нежном возрасте – не так уж легко себе представить. Во время войны Клушино было фактически стерто с лица земли, так что про первые семь, довоенных, лет гагаринского детства мало что известно: посторонних свидетелей не осталось, а сами Гагарины в своих книгах не сумели выстроить живую – как в гайдаровских повестях – картину детства Юрия. Соответствующая иконография тоже практически отсутствует; вообще, почему-то советская пропаганда не сочла нужным разыграть тему „маленького Гагарина“ и позаботиться о составлении сборника нравоучительных историй о детстве космонавта с расчетом задать эталон поведения для юных граждан». Здесь Данилкин глубоко не прав, ведь перечисленные выше работы, включая кинофильм, вполне отвечали задачам создания «картины детства» и «соответствующей иконографии». Однако проблема совсем в другом: жизнеописания маленьких детей до тех пор, пока они сами не начнут писать и тем самым проявляться как формирующиеся личности, не отличаются разнообразием, а потому не имеют особого смысла. Куда продуктивнее говорить о времени, которое дети не выбирают, появляясь на свет, но которое прямо или опосредованно влияет на их дальнейший выбор. В отношении Гагарина такая работа не была проделана, словно его село находилось не на отшибе даже, а в межпланетном вакууме. И это легко объяснимо: время действительно было неоднозначное, и в 1970-е годы советские публицисты о нем предпочитали не вспоминать. Но мы-то с вами живем в другую эпоху, посему попытаемся здесь и в следующих главах вчерне заполнить пробел, вернув биографию первого космонавта в исторический контекст.