Крушение пирса - Марк Хэддон

Ей казалось, что ту боль, которая терзала сейчас ее душу, не способен вынести никто. И тогда она стала думать о пастухах, которые не могут уснуть от холода среди голубых снегов, кутаясь в свои меховые одеяла и ожидая очередного нападения волков, вооруженные только пращами. И о тех многочисленных воинах, которые после очередной летней кампании возвращаются домой без руки или без ноги, и эти страшные культи похожи на подтаявший воск. И о бедных женщинах, которым приходится рожать под протекающей крышей прямо на земляном полу жалких хижин, сложенных из грубого камня. И, думая о том, как трудно жить такой жизнью, она начала понимать, что беззаботное и благополучное существование во дворце лишило ее именно тех умений, которые были необходимы ей сейчас.

Начинало смеркаться; темнота, медленно сгущаясь, приобретала какой-то невиданный ею доселе оттенок. Затем прилетели белобрюхие буревестники – огромная стая, тысяч двести птиц, вернувшаяся после целого дня в открытом море, – и сразу бросили вызов устроившимся на ночлег крупным чернокрылым чайкам, так что внезапно ее шатер оказался в самом эпицентре птичьей свары. Вокруг стоял тот самый шум, который заставляет совсем молодых моряков думать, что их судно отнесло прямиком к вратам ада. Ей тоже стало страшно; она даже наружу выглянуть боялась, не зная, что именно может там увидеть. Заткнув уши и свернувшись калачиком в центре походного ложа, она ждала, что когти и зубы жуткого существа, испускающего столь оглушительные крики, прорвут тонкую парусину, а затем разорвут в клочья и ее собственное тело, точно тушу пойманного оленя. Она ждала, ждала своей погибели, и тут вдруг воцарилась тишина, но это оказалось еще хуже, потому что теперь у нее возникло ощущение полной незащищенности от окружающего жестокого мира, где каждое действие имеет свои последствия. Но винить в этом ей было некого, кроме самой себя. Она понимала, что все это послано ей в наказание. Ведь она сама помогла ему убить ее брата. Что ж, теперь ее очередь. И лишь когда ее кости будут дочиста обглоданы и выбелены ветром и морем, равновесие вновь будет восстановлено.

Надо было, конечно, слушаться советов служанок и гулять только поблизости от дворца, но там ей все надоело. Там она гуляла тысячу раз и в мельчайших подробностях знала каждый украшенный резьбой фонтан, каждый куст лаванды с висящим над ним облаком пчел, каждую тенистую беседку. А ей так хотелось окунуться в шумную суету набережных, в оглушающий гул толпы; хотелось полюбоваться корзинами с макрелью и угрями, пирамидами упаковочных клетей, тугими кольцами канатов; хотелось послушать, как скрипят и постукивают друг о друга просмоленные борта судов; хотелось вернуться к тем детским фантазиям, когда кажется, будто стоит ступить на корабельные сходни и, споткнувшись, упасть, проскользнув мимо подставленных рук волнолома, – и вдруг окажешься где-то в ином, наполненном белым светом мире за пределами той орбиты, по которой вращалась ее жизнь в отцовском доме.

Они прибывали в конце каждого лета – это было нечто вроде контрибуции, которую Афины платили во имя сохранения мира, – и их прибытие давно стало чем-то вроде очередного праздника в ежегодном списке наиболее интересных событий вроде прыжков через быка или фестиваля маков. Двенадцать молодых мужчин и женщин высаживали с корабля и загоняли в амбар над садом; затем копали глубокую яму рядом с такой же, прошлогодней, выводили пленников по одному, каждому перерезали глотку и сбрасывали в эту яму. Они, еще живые, падали друг на друга и умирали. К ним относились как к жертвенному скоту, и они это понимали, а потому выходили из амбара медленно, едва волоча ноги и низко опустив голову, уже наполовину мертвые. Она, впрочем, думала о них не больше, чем о тех врагах, которых ее отец и двоюродные братья сразили на поле брани.

Однако на этот раз она почему-то не сразу сумела отвести взгляд от одного молодого мужчины – он единственный шел с высоко поднятой головой; это заставило ее задуматься, и она вдруг поняла, что за пределами ее мира существует великое множество иных миров, а тот мирок, в котором обитает она сама и ее родные, на самом деле очень и очень мал.

В ту ночь она то и дело просыпалась: ей казалось, что тот молодой мужчина стоит рядом с нею или даже лежит в ее постели. Сначала она очень испугалась, но потом ее охватило непонятное разочарование. Впервые в жизни она почувствовала себя живой женщиной из плоти и крови. Никогда прежде она ничего подобного не испытывала. Холодные плиты пола, неумолчное стрекотание цикад, щербатая монетка луны в небе, ее собственная чудесная, точно светящаяся, кожа… Да она никогда и внимания на это не обращала.

Как только забрезжил рассвет, она встала и, тихонько проскользнув мимо служанок, спящих у ее дверей, прошла через сад к конюшням. Стражникам она заявила, что хотела бы поговорить с пленниками, и тем осталось только удовлетворить ее требование, поскольку никаких серьезных возражений они придумать не сумели. Серые рассветные лучи просачивались в узкие, не шире ладони, окна-щели и лужицами лежали на каменном полу, посыпанном песком. В полутьме слышалось дыхание людей. Похоже, ее появление потревожило спящих – они зашевелились, заворочались. Собственно, присутствие среди них никакой особой смелости не требовало, но у нее никогда прежде и не возникало необходимости проявлять смелость, и сейчас она была возбуждена тем, что должна быть смелой, должна подавить страх, возникший перед этими незнакомыми людьми.

Прямо перед ней вдруг возникло его лицо – оно словно материализовалось на фоне стены рядом с узким оконцем.

– Ты все-таки пришла!

Оказывается, она всю жизнь ждала этого мгновения, но никогда не понимала, чего именно ждет. Ей казалось, что нечто интересное, всякие истории, происходят только с мужчинами. Но теперь, похоже, начиналась ее собственная история.

– Я – сын царя и со временем тоже стану царем, – сказал он. – А ты будешь моей царицей, если спасешь нас.

Вот тогда-то она и подарила ему свое кольцо, а он научил ее, что нужно сделать. Она просунула руку сквозь прутья решетки, и он, крепко стиснув ее запястье, велел ей громко кричать и звать на помощь. Прибежавший стражник попытался высвободить ее руку, и, воспользовавшись этим, заморский царевич схватил его и одной рукой зажал ему рот, а второй стиснул шею и, упершись ногой в решетку, с такой силой потянул его на себя, словно вытаскивал из воды тяжелый невод. Стражник довольно долго брыкался, пытаясь вырваться, потом как-то сразу обмяк и сполз на пол. Она сняла у него с пояса ключи и отперла дверь. Ей никогда еще не доводилось видеть, как убивают по-настоящему; но оказалось, что это не слишком отличается от тех забав, которым предавались в детстве ее двоюродные братья.

А он снял с мертвого стражника меч и с этим мечом в руках встретил второго стражника, прибежавшего на шум. Воткнув меч прямо ему в живот, он еще и приподнял его, чтобы клинок вошел как можно глубже, а затем с силой швырнул стражника об пол и, поставив ему на грудь ногу в сапоге, резким движением выдернул меч, издавший какое-то жутковатое хлюпанье. За это время остальные пленники уже успели выбраться из конюшни, и мужчины поспешно вооружились тем, что нашли в амбаре, – дрекольем, вилами, железными перекладинами.