Крушение пирса - Марк Хэддон

Он велел им отвести принцессу в гавань и обращаться с ней хорошо. На мгновение ей показалось, что теперь он, наверное, убьет ее родителей. Но он, словно прочитав ее мысли, легко погладил ее по щеке и сказал, что им ничего не грозит.

А затем, выбрав себе двух сопровождающих, бегом бросился в сторону дворца.

Говорили, что ее мать была изнасилована быком, а потом родила на свет чудовище, которое теперь, страшно рыча и скаля зубы, лежит, прикованное цепью, на загаженной соломе в самом центре того лабиринта, что находится под царским дворцом, и ждет очередной «свежатинки» – юношей и девушек, доставленных из Афин. Да пусть крестьяне сколько угодно плетут свои байки, говорил на это ее отец, что им, беднягам, еще остается. И прибавлял: ведь куда лучше и безопаснее, когда тебя боятся, а не жалеют.

Но кое-что в этих «байках» все же было правдой: ее брат и впрямь иной раз казался настоящим чудовищем, особенно когда его голова словно раздувалась от ярости и он бросался на людей, которые каждую неделю спускались в подземелье, чтобы обмыть его водой, принесенной в ведрах, вынести грязную, вонючую солому и наполнить его корыто теми кухонными отходами, которыми кормили свиней, – костями с остатками жира, прокисшим вином и всякими очистками.

Эти слуги считали, что разговаривать он не умеет, так что вопросов они ему никогда не задавали, ну а он и вовсе не произносил в их присутствии ни слова. Но ей-то все о нем было известно, ведь она почти каждый день спускалась в подземелье и подолгу сидела там с ним при свете одного-единственного факела, то и дело грозившем погаснуть. Она брала его за руку, а он клал голову ей на колени и рассказывал о том, что проделывали с ним люди развлечения ради. Она приносила ему фрукты и хлеб, спрятав их под юбкой, и, пока он ел, рассказывала ему о том мире, что находится за пределами лабиринта, о море, в котором очень много воды, похожей на ту, что у него в ведре, и там очень глубоко, так глубоко, что он, наверное, даже представить этого не может, а по морю плавают большие суда, похожие на плавучие дома. Она рассказывала ему о музыке – о звуках, которые облекают в особую форму, чтобы сделать человека счастливым или несчастным. Она рассказывала ему о соснах за окном ее спальни и о лесорубах, что всегда приходили летом рубить эти сосны.

Иногда он плакал, но о помощи никогда ее не просил. Хотя, когда он был моложе, а она – гораздо наивнее, она не раз предлагала ему попытаться бежать, но он попросту не понимал, о чем она толкует, потому что всю жизнь видел перед собой только эти покрытые вечной сыростью стены; ему казалось, что ее рассказы о море, о кораблях и о музыке – это просто приятная игра, которой она его забавляет, чтобы он мог вынести окружавшую его тьму. Отчасти он был, конечно же, прав. Вряд ли он смог бы выжить за пределами этих стен. А солнце сразу же ослепило бы его. И потом, его наверняка стали бы высмеивать, над ним стали бы издеваться, а может, и камнями бы забросали.

Ее мать, отец, как и все ее родные, давно постарались забыть о его существовании, но она забыть о нем никогда не могла и постоянно ощущала его присутствие, точно далекие раскаты грома. А когда он клал свою тяжелую безобразную голову к ней на колени, она принималась ласково разбирать и разглаживать его спутанные кудри, и в такие минуты доброта, исходившая от них обоих, окутывала их спасительным облаком, смягчая тревоги и волнения.

Когда ее привели в порт, она увидела, что первая группа афинян уже там, и они успели выкатить из трюма своего судна шесть небольших бочек смолы. Они поджигали смолу с помощью кремня и трута и зашвыривали бочонки на палубу соседних кораблей, чтобы стоявшие на вахте люди сразу бросились тушить быстро разгоравшийся пожар, не заботясь больше ни о чем, кроме спасения своего судна.

Глядя на это, она просто оцепенела от ужаса. Теперь она уже начинала понимать, что значит оказаться в центре «увлекательной истории» и почему ее всегда стремились от этого уберечь. Ей стало ясно, что она совершила ошибку, и именно минутная слабость явилась причиной страшной беды – точно так же, как одна-единственная искра, высеченная с помощью кремня, у нее на глазах расцветала гибельными цветами пожаров, которые окружали ее сейчас со всех сторон. Отовсюду слышался скрежет металла по металлу, треск палубных досок, а в воздух вздымались такие клубы дыма, что было трудно дышать.

И тут она увидела его. Он бежал к ней по причалу вместе со своими тремя приятелями, а в руках нес какой-то мешок. За ними гналась дворцовая стража, и ей вдруг показалось, что он – это спасительная рука, протянутая ей сверху; что именно он способен вытащить ее из жуткой пропасти, в которую она по собственной вине провалилась; что если эти четверо успеют вовремя добраться до афинского судна, то все они будут в безопасности, а она станет счастливой женой афинского царевича. Судно афинян уже отчалило от берега, но бегущие успели в прыжке преодолеть быстро расширявшуюся полосу воды, отделявшую корабль от пристани. Один из стражников, прыгнув следом за ними, тут же получил удар мечом в лицо и рухнул в воду, забрызгав кровью своего убийцу. Второй стражник тоже прыгнул и даже сумел уцепиться за нижний край поручней, но разжал пальцы, когда по ним безжалостно ударили каблуком сапога, и упал на труп своего товарища. А потом судно отошло уже слишком далеко от берега, и преследователи могли только гневно кричать, потрясая оружием, но крики их заглушал рев многочисленных пожаров.

А он повернулся, обнял ее за плечи и притянул к себе, так что она больше не могла видеть горящие суда и слышать гневные вопли стражников; некоторое время она ощущала лишь тепло его тела и вдыхала острый кисловатый запах его пота. Затем взгляд ее упал на палубу, и она увидела в развязавшемся мешке голову своего брата.

Ее разбудил жгучий холод и хлопанье крыльев двухсот тысяч птиц, разом взлетевших. Оказалось, что проснуться навстречу некой, пусть и ужасной определенности – это настоящее облегчение после неясных, бесконечно повторяющихся, пугающих снов. Она выглянула из шатра и увидела тех птиц, что ночью заставляли ее цепенеть от страха; сейчас они встряхивались, выползая из ямок на песке, и взлетали, точно хлопья золы над костром, – черные спинки, белые брюшки; а потом собрались в стаю, похожую на облако серых хлопьев, уплывающее вдаль, за море.

Когда стая чаек исчезла за горизонтом, воздух показался ей каким-то удивительно чистым и прозрачным, словно промытым, и она даже сумела на несколько минут как бы отдалить от себя события вчерашнего дня, вообразив, что все это случилось не с ней, а с кем-то другим, а если и с нею, то много-много лет назад. Но потом все снова вернулось, и эти воспоминания были столь реально ощутимы и болезненны, что ее внутренности вдруг скрутил мучительный спазм, и она, присев на корточки за валуном, опросталась. При виде собственных экскрементов ее чуть не вырвало, но главным образом потому, что их даже нечем было закопать – слой почвы оказался здесь слишком тонок, а жалкие горсти сухой травы, сорванной ею, сразу унес ветер; в итоге она просто взяла какую-то палку и затолкала отвратительную кучку под валун, чтобы хоть в глаза не бросалась.

В углублении на вершине большого валуна собралась лужица грязноватой дождевой воды. Она напилась, и ее тут же вывернуло наизнанку, но она заставила себя снова пить эту воду. Потом, завернувшись в коврик, лежавший в шатре под ногами, она обошла по периметру весь островок, который, как оказалось, имел форму восьмерки, а там, где находилась его тонкая «талия», были два каменистых пляжа. На обследование острова у нее ушло часа два. Здесь не было ни одного дерева, только отдельные купы низкорослых колючих кустарников, чуть ли не стелившихся по земле из-за постоянно дующих ветров. Среди кустарников попадались зеленые подушки армерии, папоротники, лихнис. Из-под ног взлетали гагарки, вспархивали бабочки. Берег представлял собой череду голых утесов, хотя кое-где сквозь трещины в камнях все же зелеными космами прорастала трава, а в нагромождении крупных валунов и каменных обломков чуть выше поверхности воды виднелась оранжевая корка засохших водорослей, зеленая борода которых пышно росла под водой. Краешком глаза она уловила какое-то движение, и на мгновение ей показалось, что она здесь не одна, но потом поняла, что это просто стая тюленей, разлегшихся на узком пляжике. Тюлени выглядели точно полурыбы-полусобаки, а их пятнистые мокрые шкуры блестели и переливались, как драгоценные камни. Единственными следами человеческого присутствия на острове были развалины какого-то древнего каменного круга, над которым словно висела некая особая, пугавшая ее аура.