Золотой капкан - Владимир Рыбин

— Зачем? — только и смог он выговорить.

— Я ваш должник, Александр Евгеньевич. Как говорится, до гроба.

— Да ладно…

— Нет, нет, пожалуйста.

— Нам же этого за неделю не съесть.

— Ребята съедят. Аппетит у них, знаете…

Он мотнул головой в сторону двери, где за столом сидели трое джинсовых крепышей.

— Охрана? — спросил Плонский.

— Так, друзья, — небрежно ответил Толмач.

Выпили, закусили, налили еще по рюмке и замолчали, углубившись каждый в свои мысли.

Первым заговорил Толмач:

— Извините, Александр Евгеньевич, можно вопрос? Кто этот столичный гость, если не секрет?

Плонский насторожился. Откуда знает? А если знает да спрашивает, то зачем? Что это может значить? Спросил:

— Почему «столичный»?

— Догадываюсь. Любопытный я, Александр Евгеньевич, все-то мне хочется знать. Да ведь и полагается.

— Все полагается знать прокурору.

— И бизнесмену тоже. Значит, секрет?

— Вообще-то секрет. Но тебе скажу. Наверху интересуются делом с кражей того золота. Слышал? В газетах было.

— Да, да!.. Лихое дело. Золото тогда все удалось вернуть?

— Почти.

— А этих лихих ребят всех взяли?

— Один в бегах, двое сидят в нашем специзоляторе. На днях отправляем их. Сверху забирают дело, слишком оно громкое.

— Ну и хорошо, что забирают. Баба с воза — кобыле легче.

— Вот именно.

Опять замолчали. Плонский корил себя за то, что болтает лишнее, и тягостно думал: выпить еще или закруглиться? Толмач сидел задумчивый, из-под густых бровей поглядывал на своих охранников.

Было уже свежо на открытом балконе. Солнце закатывалось за частокол труб омертвевших комбинатов. Снизу, от камня на площади, доносились крикливые голоса — там, как всегда, переругивались сторонники и противники того, в чем ни те, ни другие толком не разбирались.

— Извините, Александр Евгеньевич, я на минуту отойду.

Толмач встал и исчез за дверью. За ним вышел один из его охранников.

Через несколько минут Толмач вернулся один, шумно отдуваясь, уселся за стол, взял налитую рюмку.

— За здоровье нашего прокурора.

Плонский косо поглядел на него: и это знает? Хотя, кто этого не знает? Прокурора давно нет, и должен же он когда-нибудь появиться. Не тот, так другой.

— А я за твое дело, — сказал он, решив не вдаваться пока в подробности.

— Мне кажется, придет время, когда мы очень подружимся.

— Да мы и теперь…

— Не-ет, у нас, я думаю, все впереди. В будущем. Возможно ближайшем.

— Да мы и теперь, — пьяно повторил Плонский.

Выпив, он осоловело уставился перед собой. Мысли ворочались тяжело, но было в этих мыслях что-то такое, что его, как зампрокурора, не могло не интересовать.

* * *

В этой колонии все было серое — серые бараки, серая земля между ними, серые заключенные, каждое утро молчаливой толпой уходившие на работу и вечером возвращавшиеся к своим нарам.

А за проволочным забором бушевала тайга — густо зеленели разлапистые тисы, золотистые сосны, яркой белизной стволов выделялись березы. Казалось, природа забыла об извечном распределении растительности по климатическим поясам и перемешала все — северные лиственницы и южные лианы, мягкие бархатные деревья и кряжистые кедры, тенелюбивые ели и солнцелюбивые дубы.

А по эту сторону забора не росла даже трава. Прежде она, конечно, росла и здесь, но привыкшие к буйству таежных кустов и трав заключенные не берегли ее, и трава исчезла, обнажив сухую, окаменевшую на солнце почву.

Здесь всегда стояла тишина. Днем заключенные были на работе, а вечером, намаявшиеся на лесоповале, они засыпали, едва добравшись до своих нар. Только дважды в сутки, утром и вечером, начинал звенеть серый динамик, висевший на сером столбе возле караулки, и зычным голосом выкрикивал команды и распоряжения, пугая ворон, соек и прочую таежную мелочь.

Был полдень. Под столбом на сером вытертом чурбаке сидели два человека — здоровенный парень свирепого вида, каких любят брать в охранники нынешние коммерсанты, и хилый мужичонка с лицом, заросшим до такой степени, что маленькие глаза его, зажатые между низко надвинутой шапкой и поднявшейся до щек бородой, сверкали, словно из амбразуры. Перед ними стояли носилки с мотками проволоки и веревок.

Солнце припекало, но они не снимали ни шапок, ни телогреек, парились, привыкшие к неписаному закону зоны: твое — твое до тех пор, пока на тебе. Сидели и молчали, ждали, когда придет конвоир и поведет их с носилками через тайгу, через болота и мари, к тому пятачку, где на новой лесосеке строились новые бараки, в которые этой осенью им предстояло переселяться.

Впрочем, это была не колония, а "огрызок колонии", как выражался начальник их лесозаготовительного подразделения лейтенант Дуб, получивший эту кличку за фамилию Дубов. Сама колония находилась далеко, а это место называлось вахтовым участком, одним из тех, что кочевали с делянки на делянку. Хотя и это название не соответствовало, здесь, скорее, было что-то среднее между вахтой и поселением бесконвойников, свезенных сюда на «полуволю» за хорошее поведение. Они рубили лес, на двух вечно ломавшихся лесовозах тащили хлысты за 30 километров к узкоколейке, откуда другие такие же полувольные зэки отправляли их в райцентр. Поэтому начальником вахтового «огрызка» был всего лишь лейтенант. Хотя комплекцией и амбициями он вполне соответствовал званию полковника.

— Два зэка заменяют одну лошадь, — глубокомысленно изрек парень, пнув носилки.

Мужичонка никак не отозвался на реплику.

— Не надорвешься, Мухомор? — спросил парень, все так же не поворачивая головы.

И снова мужик промолчал.

— Тебе чего, язык прищемили?

— Кто? — устало отозвался мужик.

— Дуб или кто другой. Ты к начальству-то часто бегаешь.

— Надо, вот и бегаю.

— Сексотничаешь?

— Дур-рак!

Парень привстал угрожающе. Но в этот момент сверху послышалось очень похожее:

— Ар-рак!

На сером столбе сидела серая ворона и каркала, словно передразнивала. Мужик взглянул на нее, насмешливо блеснул глазами из своей амбразуры. Парень рассмеялся, сел, спросил миролюбиво:

— Давно сидишь, Мухомор?

— Недавно.

— И я недавно. Сколько тебе?

— Все мои.

— Я не про срок, про жизнь спрашиваю. Бородища больно здорова.

— От комаров спасает.