Дорога скорби - Дик Фрэнсис

— Нет, нет, — вмешалась Линда. — Не спрашивайте ее. Я расскажу вам. Она так волнуется. Просто скажите, что найдете этих свиней. Рэчел, возьми Пеготти в садик и покажи ему цветы.

Пеготти, как выяснилось, был довольным толстощеким младенцем, упакованным в коляску. Рэчел без возражений вывезла его в садик, и мы увидели в окно, как она знакомит его с азалией. Линда Фернс посмотрела на них и заплакала.

— Ей нужна пересадка костного мозга, — сказала она, пытаясь справиться с рыданиями. — Можно подумать, что это просто, но ей не смогли найти ничего подходящего, даже в международном регистре «Энтони Нолан траст».

— Простите, — не к месту сказал я.

— С ее отцом мы в разводе, — сказала Линда без тени горечи. — Развелись пять лет назад, и он снова женился. Такое бывает.

— Да.

Я приехал в дом Фернсов в начале июня, стоял солнечный день, напоенный сладким запахом роз, — совсем не время для ужасов.

— Шайка вандалов, — сказала Линда с яростью, от которой содрогнулась всем телом. — Они покалечили множество пони в Кенте... и у нас в округе... бедные детишки входили в загоны и обнаруживали, что их любимые пони изранены. Что это за сумасшедшие могли ослепить бедного беззащитного пони, который никому не причинил никакого зла? Три пони были ослеплены, другим воткнули ножи в задний проход. — Она смахнула слезы. — Рэчел была потрясена. Все дети в округе безутешно плакали. А полиция не может найти тех, кто это сделал.

— Силвербоя ослепили? — спросил я. — Нет... нет... хуже... Для Рэчел это куда хуже. Она нашла его, понимаете... возле загона... — Линда всхлипнула. — Рэчел хотела спать во временном стойле... на самом деле это просто навес. Она хотела спать там, и чтобы Силвербой был привязан рядом, а я ей не разрешила. Она больна уже почти три года. Это такая страшная болезнь, и я чувствую себя такой беспомощной... — Она вытерла глаза салфеткой, вынув ее из полупустой коробки. — Рэчел говорит, что это не моя вина, но я знаю — она думает, что Силвербой остался бы жив, если бы я позволила ей спать там.

— Что с ним случилось? — спросил я нейтральным тоном.

Линда жалко кивнула головой, не в силах говорить. Она была симпатичной женщиной старше тридцати — стройная фигура, ухоженные короткие светлые волосы, образец здоровой и красивой женщины с журнальной обложки. Только тоска во взгляде и сотрясающая ее время от времени дрожь свидетельствовали о постоянном напряжении.

— Рэчел пошла туда, — наконец сказала Линда. — Хотя было очень холодно и начинался дождь... февраль... Она всегда ходила проверить, чтобы его поилка была полной, чистой и вода не замерзала... Я одела ее потеплее, закутала шарфом и надела теплую шерстяную шапку... Рэчел прибежала обратно с криком... она кричала...

Я ждал, когда Линда справится с невыносимыми воспоминаниями.

— Рэчел нашла его ногу, — решительно выпалила Линда.

Наступила тишина — как отголосок оглушающего неверия того страшного утра.

— Это было во всех газетах.

Я кивнул. Я читал — несколько месяцев назад — об ослепленных пони в Кенте. Я тогда был занят и потому невнимателен — не запомнил ни имен, ни деталей, даже не отметил, что у одного пони отсекли ногу.

— После того как вы позвонили мне, — сказал я, — я выяснил, что не только здесь, в Кенте, было совершено примерно полдюжины актов вандализма против пони и лошадей на пастбищах.

— Я читала о случае с лошадью в Ланкашире, но спрятала газету, чтобы Рэчел ее не увидела. Каждый раз, когда ей что-то напоминает о Силвербое, ей неделями снятся кошмары. Она просыпается вся в слезах. Прибегает ко мне в постель, дрожит и плачет. Пожалуйста, ну пожалуйста, выясните, зачем... найдите, кто... Она так больна... и хотя сейчас у нее ремиссия и она может жить нормально, это почти наверняка ненадолго. Врачи говорят, что ей нужна пересадка.

Я спросил:

— Рэчел знает каких-нибудь других детей, у которых пострадали пони?

Линда покачала головой.

— Полагаю, большинство из них — члены Пони-клуба, но Рэчел не очень хорошо себя чувствует, чтобы посещать его. Она любила Силвербоя — его подарил ей отец, — но все, что она могла, это сидеть в седле, когда мы водили его под уздцы. Он был милым спокойным пони, очень симпатичным — серый с дымчатой гривой. Рэчел назвала его Силвербой, Серебряный, но у него было длинное имя, записанное в родословной. Ей нужно было кого-то любить, понимаете, и она так хотела пони.

— Вы сохранили какие-нибудь газеты, которые писали о Силвербое и других пострадавших пони? Я могу взглянуть на них?

— Да, — неуверенно ответила она. -Но я не вижу, чем это может помочь. Полиции не помогло.

— Эти газеты дадут нам отправную точку, — сказал я.

— Ну тогда ладно.

Она вышла из комнаты и вскоре вернулась, неся маленький синий кейс, размеры которого как раз позволяли уместить его под сиденьем в самолете.

— Все здесь, — сказала она, протягивая мне кейс. — Включая запись телепрограммы, на которой были мы с Рэчел. Не потеряйте, ладно? Мы никогда ее не показываем, но я не хотела бы ее потерять. — Она сморгнула слезинку.

— Это был единственный проблеск в том кошмаре. Эллис Квинт приехал, чтобы встретиться с детьми, и был очень мил. Рэчел его любит. Он такой замечательный.

— Я его довольно хорошо знаю, — сказал я. — Если кто умеет утешать детей, так это он.

— Он действительно приятный человек.

Я взял синий кейс, заключающий в себе тяжесть множества маленьких трагедий, в Лондон и провел несколько часов, с негодованием читая рассказы о нанесенных пони увечьях, которые должны были просто сводить с ума обнаруживших их детей. Двадцатиминутная видеозапись показывала Эллиса Квинта во всем блеске — мягкий, сострадательный целитель невыносимых печалей, чувствительный, заботливый комментатор, побуждающий полицию отнестись к этим преступлениям серьезно, как к убийствам. Я подумал — как хорошо он умеет добиваться нужной реакции зрителей. Он обнимал Рэчел и говорил с ней без сентиментальности и до самого конца программы, когда детей уже не было на экране, не сказал ничего о том, что для Рэчел Фернс утрата пони — это еще один нестерпимый удар в ее жизни, и без того тяжелой. Для участия в программе Рэчел выбрала симпатичный светлый парик, в котором выглядела так же, как и до химиотерапии. Как завершающий драматический штрих Эллис показал на несколько секунд фотографию безволосой и хрупкой Рэчел — опустошающе горький финал.

Я не видел программу, когда она выходила в эфир в марте — я был тогда в Америке и пытался разыскать вскрывающегося владельца лошади, который не уплатил по совершенно чудовищному счету. Так или иначе, я не видел многих программ Эллиса — его двадцатиминутное шоу показывали два раза в неделю в составе часовой программы спортивных новостей, так что Эллис появлялся на экране слишком часто, чтобы каждое его явление приветствовать фанфарами.