Московская сага. Поколение зимы - Василий Аксенов

Фрунзе был мрачен. Фактически он направлялся на совещаниевопреки решению Политбюро. Именно это обстоятельство, а не болезнь сама посебе, угнетало его. Проклятая язва-то как раз в последнее время меньше давала осебе знать. Лечащие врачи обнадеживали – анализы показывают, что не исключенпроцесс рубцевания, то есть своего рода самозаживания. Однако вот эта тягостнаяи все нарастающая забота товарищей... конечно, можно понять многих из них,прошлогодняя трагедия, кончина Ильича, так потрясла партию, однако нет ли здесьперестраховки и... если называть вещи своими именами, не ведут ли некоторыекакой-то странной двойной игры?..

Фрунзе не любил повышать голос (пуще всего боялсяпревратиться из красного командира, сознательного революционера встарорежимного деспота и солдафона). Но он очень здорово умел прибавлять кголосу нечто такое, что сразу давало понять окружающим – возражения излишни.Вот именно с этими модуляциями он приказал сегодня утром подать в палату полныйкомплект одежды и, одевшись, немедленно отправился в наркомат, а оттуда вКремль.

По дороге, в машине, он ни с кем не разговаривал, даже наверного Вуйновича старался не смотреть. Странные все-таки складываются нравысреди руководства. Взять отдельно некоторых людей; по мере удаления от горячкиГражданской войны, то есть по мере взросления, если еще не старения, скольковыявляется малопривлекательных качеств: вздорность Зиновьева, зловещаянепроницаемость Сталина, наплевизм Бухарина, никчемность Клима, сутяжничествоУншлихта – каждому по отдельности ты знаешь цену, но, собранные вместе, онипревращаются в высшее понятие – «воля Партии». Парадокс в том, что без этого мыне можем, Ленин это понимал, мы развалимся без этого мистицизма.

Мысль о том, что ему пришлось сегодня переступить через«высшее понятие», пусть в интересах дела, в интересах самой республики, носовершить самоуправство, не давала покоя Фрунзе. У него, что называется, сосалопод ложечкой, а когда «роллс-ройс» стал покачиваться на торцах Красной площади,показалось даже, что эта легкая качка отдается в животе. Он приложил перчаткуко лбу.

* * *

Курсанты школы ВЦИКа, несущие внутреннюю службу вправительственных помещениях, стояли по стойке «смирно». На их лицах, где поидее не должно было быть написано ничего, читалось преклонение. Три легендарныхкомандарма в сопровождении своих чуть приотставших помощников (по-старомуадъютантов) проходили по лестницам и коридорам Кремлевского дворца; это ли не запоминающеесяна всю жизнь событие? Шаги их были крепки, и все они представляли идеалмужества и молодой зрелости. И впрямь: старшему, Фрунзе, было к тому моментувсего лишь сорок, Блюхеру – тридцать пять, а Тухачевскому – тридцать два года.Существовала ли когда-нибудь на Земле другая армия с таким молодым и в то жевремя преисполненным колоссальным боевым опытом командным составом?

Последняя пара курсантов, несущая караул у святая святых,открыла двери. Командармы вошли в зал заседаний – большие окна, лепной потолок,хрустальная люстра, огромный овальный стол. Иные участники заседания ещепрогуливались по упругому ковру бухарской работы, обменивались шутками, другиеуже сидели за столом, углубившись в бумаги. Все они были, что называется,мужчины в полном соку, если пятидесяти, то с небольшим, все в хорошемнастроении: дела у республики шли как нельзя лучше. Одетые либо в добротныеделовые тройки, либо в полувоенную партийную униформу (френч с большимикарманами, галифе, сапоги), они обращались друг к другу в духе давноустановившегося в партии чуть грубоватого, но как бы любовного имягко-иронического товарищества.

Посторонний внимательный наблюдатель, вроде промелькнувшегов нашем прологе профессора Устрялова, может быть, и заметил бы уже начинавшеесярасслоение и появление того, что впоследствии было названо «партийной этикой»,согласно которой кто-то кого-то мог назвать «Николаем» или «Григорием», адругой обязан был подчеркивать свое расстояние от всемогущего бонзы, употребляяотчество или даже официальное «товарищ имярек», однако нам пока чтособлазнительно подчеркнуть, что все на «ты» и все свои.

«Сменовеховцы», а они, как все русские интеллигенты, любилиподстегивать факты к сочиненным загодя теориям, постарались бы, очевидно,отыскать в этой группе вождей приметы своей излюбленной «ауры власти», и они,вероятно, легко обнаружили бы эти приметы в таких, скажем, пустяках, какнекоторое прибавление телес, добротности одежд и непринужденности движений,запечатленная государственность в складках лиц; мы же, со своей стороны, можемвсе эти приметы отнести и к другим причинам, менее метафизического толка, а поповоду складок на лицах можем, хоть и не без содрогания, подвесить вопросецтакого толка: не ползут ли по ним проказой совсем еще недавние неограниченные насилиеи жестокость?

Когда военные вошли в зал, все к ним обернулись. «Как,Михаил, это ты?! Вот так сюрприз!» – с дешевой театральностью воскликнулВорошилов, хотя всем давно уже было известно, что Фрунзе уехал из госпиталя инаправляется в Кремль. Несколько человек переглянулись; фальшивый возглас Климакак бы подчеркнул страннейшую и в некоторой степени как бы непоправимуюдвусмысленность, накапливающуюся вокруг наркомвоенмора. Председатель СНК Рыковпредложил занять места. Рассаживаясь, члены Политбюро и приглашенные продолжалиобмениваться репликами и заглядывать в бумаги, всячески стараясь подчеркнуть,что основное их внимание приковано не к Фрунзе, то есть не к нему персонально,не к нему как к больному человеку. Те, кто пожал ему руку при входе, старалисьне придавать значения своему наблюдению, что рука при обычной ее крепости былачрезвычайно влажна, а те, кто как бы случайно касался взглядом лица командарма,отгоняли мысль, что ищут в нем признаки ишемии.

Между тем с Фрунзе под всеми этими взглядами и в самом делетворилось что-то неладное. Боясь оскандалиться, он попытался под прикрытиемпапки с бумагами достать из кармана и проглотить очередную таблетку, ноотказался от этой мысли и, повернувшись к Шкирятову, спросил:

– Где же Сталин?

Шкирятов – Бог шельму и именем метит – весь подался вперед,весь к Фрунзе, глаза его будто пытались влезть поглубже в командарма, нашироком лице отразилась исключительная фальшь, что сделало еще заметней егоприродную асимметрию.

– Товарищ Сталин просил его извинить. Он как раз заканчиваетприем кантонской делегации.

Фрунзе почувствовал боль, напомнившую ему сентябрьскийприступ в Крыму. Боль была незначительная, но страх, что за ней последуетдругая, более сильная, и что он оскандалится перед Политбюро, больше того – тутвдруг впервые как бы выкристаллизовалось, – даст увезти себя «под нож»,этот страх будто выбил пол у него из-под ног; геометричность мира стремительнорасплывалась. Он еще попытался ухватиться за политически мотивированноенедоумение.

– Странно. Кажется, Уншлихт уже обсудил все вопросы сгенералиссимусом Ху Хань Минем...

Шкирятов быстро подвинул ему стакан воды: