Ларец - Елена Чудинова

— Так уж ты и сама не боишься.

— Ореста нет, не боюсь. Я поняла — живой он меня очень любил, с чего б мертвому-то ко мне меняться? Живой ли, мертвый ли, Орест меня обидеть не может. Я про другое. Смерть по дому ходит, слышишь?

— Как ей не ходить, касатка, Смертушке-то? Так ведь она не в дом шажки считает, а из дому. Не страшно. Вот когда в дом, а еще так, как бабка моя помирала, тут уж страшно…

— Расскажи.

— А ну как страшней станет?

— Под одеялом ничего.

— Девять годов мне было, — Параша вздохнула. — Мало еще, она мысли-то обо мне и не держала… Приходит раз из лесу, корень-лапчатку добывала, вроде как встревоженная. Зовет мамку: «Татьяна, говорит, помирать мне через три дни». К вечеру и слегла. Уж так мучилась, так мучилась, конек с крыши снимали, чтоб душенька отлетела. А все почему — мать с золовками к ней не подходили. Молвит бабка: «Ариша, принеси водицы испить!» Так тетка Арина возьмет ковш на журавельной ручке да и тянет издалека. «Татьяна, поправь, лежать мне жестко!» А мать в ответ: «Пусть, мол, матушка, Анисья поправит, она ловчее». А тетка Анисья: «Нет, у Арины руки мягкие, куда мне, неуклюжей!» Бабка разозлится, ну швырять чем сможет: «Змеи вы подколодные, зайчихи трусливые, долго мне из-за вас маяться, непутевых?!»

— Отчего ж они к ней не подходили, Парашка?

— Да уж ясно чего — боялись. Каждая на другую кивала. А мать завыла да в ноги: «Матушка-свекровушка, уйди так, Христом-Богом!» Та как зыркнет на нее: «Ишь чего надумали! Жребий тяните, врагини мои, не уйду!» Мать в ответ побелела как лен, но твердит: «Все одно протянем до твоего сроку, как ни крепись! Батюшка Паисий не велел». — «Ах он, долгополый! Ступай к нему, пятая Иродиада! Ушь-ушь-ушь, пошла!»

— Она вправду на батюшку Паисия рюматизм наслала, Парашка?

— Он и так маялся, — Параша захихикала в темноте. — А глупые бабы услышали, что она на попа порчу гонит, испугались еще больше, выбежали в светелку шептаться. Одна я осталась, то есть не одна, с Ивашкой малым, ну да он тут не в счет.

— И чего? — Нелли приподнялась на локте.

— Я у голбца сидела, корзинку плела. Бабка вроде как прислушалась, да и достает из-под подушки тряпицу льняную. Ивашка крутит себе волчок, а мне любопытно. Бросила плетенье, подошла поближе чуток. Бабка тряпицу развернула, а в ней пряник печатный, сахарный, от коробейника. Ну и протягивает мне пряник-то.

— А ты?

— Подошла, касатка. Бабка со смеху заквохтала, да хвать меня за обе руки. Изо всей силы сжала, аж пальцы хрустнули. Жала-жала, потом разом выпустила. «Кушай, — говорит, — внученька, пряничек, лакомься!» Тут уж и бабы вошли. Глядят, бабка довольная лежит, а я пряник кушаю… Как заголосят, как пойдут бабку ругать на чем свет! Да друг дружку корят — себя уберегли, а дитятей прикрылися! А мне смех, я бы и без пряника подошла, мне и обидно было, что всех зовет, а меня нет. Ну мала я была, конечно, это уж она с горя меня подманила.

— Парашка… А откуда ж тогда пряник под подушкой?

— Кто знает, касатка.

— Ах, Парашка, что ж за беда случится? Кабы знать…

— Бог милостив… Придет, так назовется.

Ободренные теплом друг дружки, девочки обнялись и, наконец, задремали. На грядущий день Нелли ждали странные похороны. А молодого Сабурова уже ожидала могила, выкопанная за церковной оградкой, в березовой роще. Могила без креста.

Случилось все за обедом, на другой день после похорон. Скучный был это обед. Нелли вертелась на стуле, не в силах привыкнуть к бумазейному черному чепцу Елизаветы Федоровны, сменившему обыкновенный, красиво плетенный крючком из ниток, что напоминал всегда Нелли оконные узоры морозного дня. Все было не так, даже кушанья подали самые гадкие! Словно все позабыли о том, как Нелли ненавидит молочную лапшу. Нелли возила тяжелую серебряную ложку в клейком габер-супе, зачерпывала чуть-чуть, подносила ко рту и тут же опускала обратно. Но никто не заставлял ее есть как следует.

— Барин, Кирилла Иваныч… — В дверях нерешительно возник лакей Тит, сутулый от старости.

— Чего тебе? — раздраженно откликнулся папенька.

— Приехал тут какой-то…

— Мы не принимаем, надобно же иметь совесть! — Кровь прилила от гнева к щекам Кириллы Ивановича. — Зачем тревожишь, неужто трудно отказать?

— Так ить не уходит, пес. Издалече, говорит, по наиважнейшему делу. Вона и шарабанчик на дворе. Добро бы из хороших господ, а то недоразуменье одно, крючок. Прикажете силой выволочь, так кликну ребятушек.

— Постой… Как назвался?

— Сказывал доложить, мол, Пафнутий Пантелеймонов сын Панкратов.

— Впервые слышу, — Кирилла Иванович пожал плечами. — Ты такого знаешь, Лиз?

— Нет, — Елизавета Федоровна зачерпнула немножко лапши, поднесла ложку к губам и опустила обратно в тарелку — точь-в-точь как Нелли. — Надобно принять, коли человек ехал.

— Ладно, проси. Да скажи Марфе, пусть поставит прибор.

— Не извольте беспокоиться, — из-за спины Тита неожиданно возник невысокой человечек. — Всяк сверчок знай свой шесток, обожду в гостиной, покуда докушать соизволите.

— Как угодно, — отцу явно недоставало настроения являть свойственное обыкновенно гостеприимство.

Человечек поклонился. Ох, какой был он странный! Скорей старый, чем молодой, с морщинистым остреньким личиком и выступающими вперед зубами. Парик на человечке был серый, засаленный, камзол серо-коричневый и отчего-то короткий в рукавах, словно старикашка не перестал еще расти. Из обшлагов торчали красные, очень длиннопалые руки. Похож на крысу, что надумала прикинуться человеком, мелькнуло в мыслях у Нелли.

— Прошу покорнейше простить, до наипочтеннейшей супруги Вашей дело тож касаемо, — человечек скользнул вслед за Титом.

— Что за гиль[1]! — Кирилла Иванович нетерпеливо дернул салфетку и уронил кольцо. Кольцо стукнуло по золоченой солонке, соль заструилась на скатерть.

Пальцы Нелли сами зашевелились взять щепотку и перекинуть через плечо, как учила Параша. Не стоит, хоть и не до того маменьке, а можно услышать поучение о вреде суеверий. Неужели и сама Нелли сделается такой же непонятливой, когда вырастет?

Папенька промокнул рот и отодвинул тарелку. Было понятно, что охота ему поскорей отделаться от незваного гостя.

— Пойдем, Лиза, узнаем, чего этому надобно, — Кирилла Иванович протянул жене руку.

Елизавета Федоровна вздохнула и оперлась на нее. Родители вышли из столовой.

Нелли торопливо запихнула в карман передника несколько кусочков хлеба. Жаль, еще не подали сахарницу! Все одно, она не согласна сидеть голодной.