Психотерапия и экзистенциализм. Избранные работы по логотерапии - Виктор Эмиль Франкл

образом отца и двое с негативным связывали свои религиозные воззрения с фигурой родителя. У половины опрошенных религиозные убеждения не зависели от образа отца. Следовательно, на 50 % респондентов повлияло воспитание в семье, а другие 50 % развивались самостоятельно и воспитали себя сами. Скудная религиозная жизнь не всегда обусловлена негативным образом отца (как было у семи человек). И даже опыт жизни с наихудшим отцом не обязательно препятствует здоровым отношениям с Богом (как у одиннадцати опрошенных).

Я готов ответить теологам, которые могут возразить, что при неблагоприятных условиях воспитания немыслимо укрепиться в вере без вмешательства высшей силы: на того, кто готов верить, снисходит Божья благодать. Но не будем забывать, что мои исследования относятся к области психологии, а вернее, антропологии, то есть человеческому уровню. Благодать же присутствует в надчеловеческом измерении и поэтому проявляется в плоскости психики только как проекция. Другими словами, то, что на естественном уровне выглядит как решение самого человека, на сверхъестественном вполне можно трактовать как направляющую помощь Бога. Логотерапия как светская практика и теория, конечно, не выходит за рамки медицинской науки. Она может открыть дверь, ведущую к религии, но только сам пациент, а не терапевт решает, хочет ли он пройти через эту дверь[53].

В любом случае нам не следует толковать религию исключительно как результат психодинамики, то есть на основании бессознательной мотивации, иначе мы упускаем ее суть и отрицаем истинность феномена. Либо мы уважаем свободу человека принимать решения за или против веры в Бога, либо религия – это действительно заблуждение, а воспитание – иллюзия.

Что пугает человека, так это его вина в прошлом и его смерть в будущем. Обе неизбежны, и с обеими надо смириться. Таким образом, человек сталкивается с фактом бытия в виде неизбежности ошибок и смерти. Но, правильно понятая и принятая, эта двойная ограниченность бытия увеличивает ценность жизни, поскольку только перед лицом вины имеет смысл совершенствоваться и только перед лицом смерти имеет смысл действовать.

Именно конечность человеческого бытия налагает на нас ответственность, в которой суть существования. Будь человек бессмертен, он был бы вправе откладывать дела на потом – какая необходимость предпринимать что-либо здесь и сейчас? Бренность бытия создает необходимость со смыслом использовать утекающее время. На самом деле единственными преходящими аспектами жизни являются возможности. Как только нам удается реализовать возможность, мы превращаем ее в действительность и таким образом спасаем ее от участи преходящего. Однажды актуализированная, возможность обретает вечность. Все в прошлом спасено от того, чтобы стать преходящим. Там все безвозвратно сохранено, а не безвозвратно потеряно. Прошедшее – это все еще форма бытия, возможно даже самая надежная.

Сделанное нельзя отменить. Я думаю, что это предполагает и активность, и оптимизм. Человек призван наилучшим образом использовать каждый момент жизни и сделать правильный выбор в любое время, зная, как поступить, кого любить или как страдать. Это и есть активность. Что же касается оптимизма, напомню вам слова Лао-цзы: «Исполнить свою судьбу – значит познать извечное»[54]. Пожалуй, это относится не только к нашим деяниям, но и к переживаниям и, что не менее важно, нашим мужественным страданиям.

Образно говоря, пессимист подобен человеку, который со страхом и грустью наблюдает, как настенный календарь, с которого он ежедневно отрывает по листку, с каждым днем становится все тоньше и тоньше. Однако тот, кто воспринимает жизнь с позиции оптимиста, тщательно подшивает сорванные листки, делая из них дневниковые записи. Он с радостью и гордостью размышляет о богатстве, заключенном в этих заметках, – обо всей жизни, которую он уже прожил сполна.

Даже в преклонных годах не стоит завидовать молодости. Чему завидовать? Возможностям, которые открываются перед юными, их будущему? Не стоит, ведь вместо возможностей будущего у пожилого человека есть реальные достижения в прошлом: он созидательно работал, испытал любовь и перенес страдания. Последним можно гордиться сильнее всего, хотя вряд ли это вызывает зависть.

Эдит Вайскопф-Джоэлсон из Университета Дьюка пишет, что логотерапия помогает противостоять страху старения и страданий – нездоровой тенденции в современной американской культуре[55]. Эта статья была бы неполной без цитаты еще одного человека, живущего по другую сторону Атлантики, – Мартина Хайдеггера[56], который счел мое учение достойным поддержки. Он обсуждал со мной оптимистическое отношение к прошлому, представленное здесь, и в знак солидарности оставил в моей книге для почетных гостей следующие строки:

Das Vergangene geht;

Das Gewesene kommt[57].

Представьте себе, сколько утешения принес бы такой логотерапевтический взгляд на прошлое вдове человека, погибшего на фронте, которая успела счастливо прожить с мужем всего две недели. Она бы чувствовала, что этот опыт у нее никто не отнимет. Он всегда будет храниться в ее прошлом как неприкосновенное сокровище. Ее жизнь никогда не лишится смысла, даже если женщина останется бездетной. Между прочим, предположение, что единственный смысл жизни заключается в рождении детей, противоречит себе: то, что само по себе является бессмысленным, никогда не станет наполненным смыслом только за счет увековечивания.

Не последние задачи психотерапии – примирение и утешение: она помогает человеку принять свою конечность и тот факт, что все в жизни преходяще. Здесь психотерапия действительно затрагивает область религии – достаточно точек соприкосновения, чтобы взаимное сближение этих двух сфер было оправданным. Однако соединение не равно слиянию. Между целями психотерапии и религии есть существенные различия. Если для психотерапии, психиатрии и медицины в целом это здоровье, то для религии – нечто совсем иное, а именно спасение души. В этом и заключается разница. Достигнутые результаты – это другое дело, они могут и совпадать. Хотя религия не направлена на обретение психического здоровья, она может ему способствовать.

Психотерапия, в свою очередь, часто приводит к аналогичному побочному эффекту. Терапевт не заботится – да и не должен – о том, чтобы пациент вновь обратился к Богу, однако время от времени именно так и случается, пусть непреднамеренно и неожиданно.

Как же это происходит в реальной ситуации? Позвольте мне вернуться к сеансу психодрамы в логотерапевтической группе, о которой я упоминал ранее. Когда мы с пациентами обсуждали смысл страдания, я спросил у них, способна ли понять его обезьяна, которой много раз делали уколы в целях разработки вакцины против полиомиелита. Группа единогласно ответила: «Конечно нет! Ведь со своим ограниченным разумом обезьяна не может войти в мир человека, где ее страдания были бы понятны». «Но что же человек? – продолжил я. – Вы уверены, что человеческий мир – это конечная точка эволюции мироздания? Разве нельзя предположить, что есть другое измерение за пределами нашего – мир, в котором дан ответ на вопрос о конечном значении человеческих страданий?»

По своей природе этот высший смысл превосходит ограниченные интеллектуальные возможности человека. В отличие от писателей-экзистенциалистов, заявляющих, что человек принужден выносить крайнюю абсурдность бытия, я утверждаю, что он должен выносить только свою неспособность охватить умом и постичь высший смысл. Человек призван сделать выбор между альтернативами «конечная абсурдность или высший смысл» только на экзистенциальных основаниях, через тот способ бытия, который он выбирает. Я бы сказал, что в том, как существовать, заключен ответ на вопрос о том, зачем существовать.

Итак, окончательный смысл – это вопрос не интеллектуального познания, а экзистенциальных обязательств. Можно также сказать, что простой смысл поддается пониманию, но окончательный смысл надо истолковать. Меж тем истолкование включает в себя и решение. Реальность по сути неоднозначна, поскольку допускает множество интерпретаций. Выбирая одну из них, человек оказывается в ситуации, аналогичной проективному тесту. Чтобы было понятнее, позвольте рассказать о следующем опыте.

Незадолго до того, как Соединенные Штаты вступили во Вторую мировую войну, меня вызвали в американское консульство в Вене для получения иммиграционной визы. Мои престарелые родители ожидали, что, как только мне ее выдадут, я покину Австрию. Однако в последний момент я засомневался: меня мучило то, что придется оставить родителей. Я знал, что их могут отправить в концлагерь в любой день. Разве я не должен быть с ними? Размышляя над этой дилеммой, я почувствовал, что в таком случае человек рассчитывает получить подсказку с небес. Именно тогда я заметил кусок мрамора, лежащий дома на столе. Когда я спросил о нем отца, тот объяснил, что нашел камень на том месте, где национал-социалисты сожгли самую большую венскую синагогу. Отец взял обломок мрамора домой, потому что он был частью скрижалей, содержащих десять заповедей. На каменной поверхности была выгравирована позолоченная буква иврита, всего одна. Отец объяснил, что это