И хватит про любовь - Эрве Ле Теллье

самая зона Брока, отвечающая за речевую деятельность, он записывает, чтобы не забыть, вернее, чтобы можно было спокойно забыть. В памяти у него чаще всего остаются только какие‐то отрывочные сведения. Но так бывает у многих: то, что мы называем знанием, представляет собой упорядоченный перечень отрывочных сведений.

Если случайный встречный – водитель такси, парикмахер, сосед по купе – начинает расспрашивать Ива о его жизни, он, зная, что его не поймают на слове, рассказывает байки о том, кто он такой и чем занимается. Делает это, можно сказать, из вежливости или даже из скромности. Вот когда представляется случай тряхнуть эрудицией и освежить знания ради поддержания разговора. Он даже старается заинтересовать собеседника, говорит с увлечением, причем вовсе не напускным. Так, однажды на время поездки в такси с площади Италии до Монмартра он стал известным европейским специалистом по криптобиозу тихоходок.

– Чего? Кого? – спросил водитель.

– По криптобиозу тихоходок. Тихоходки – это такие крохотные животные, размером не больше булавочной головки. Они способны полностью обезвоживаться, чтобы выжить при экстремальных температурах, как в Антарктиде, – это и есть криптобиоз. В таком состоянии они могут находиться годами и даже веками. И я их изучаю вот уже двадцать два года.

– И вам за это платят из наших налогов? – возмутился водитель.

– Что? А, понятно… – Ив заговорил сухо, как положено оскорбленному ученому. – Видите ли, месье… Если вы заболеете раком, не дай бог, но предположим… а я открою способ, как сохранить вас живым, замороженным, до того времени, пока этот чертов рак не научатся лечить, вы не скажете, что тратили деньги впустую, выплачивая мне скромное жалованье все то время, пока я исследовал тихоходок.

– Ну, это, пожалуй, верно, – согласился налогоплательщик. – Как их там, этих ваших тварей, звать – тихоножки?

– Тихоходки. И криптобиоз.

– Кривобиоз, – смиренно повторил водитель и кивнул.

– Крипто! Криптобиоз.

Легкая победа.

Но иногда приходится довольствоваться ничьей. Однажды в Ренне он назвался парикмахеру музейным хранителем и уточнил:

– В Музее космонавтики.

– В Музее космонавтики? Не может быть! – вдруг воскликнул клиент в соседнем кресле. – Потрясающе!

Не повезло: оказалось, он астроном-любитель, подписан – “с двенадцати лет!” – на журнал “Авиация и космос” и в детстве собирал – признался он с особым удовольствием – макеты космических кораблей, ракет-носителей и модулей. “Больше всего мне нравились ракеты «Союз-У», вот это класс!” Самый большой макет у него до сих пор хранится в гостиной. Он в одну двадцать четвертую натуральной величины, но все‐таки длиной в два метра десять, и он копотью от свечки изобразил след от горящих газов на трубах. – Жену это бесит, а детишкам страшно нравится.

Ив не перебивает его. Иначе, как показывал опыт, и быть не могло: любитель, встретив специалиста, всегда первым делом стремится продемонстрировать свои знания, получить, как отличник, хорошую оценку. Ив чувствует, что этот человек разбирается в предмете гораздо лучше него. Поэтому из осторожности переводит разговор на более привычные рельсы – говорит о якобы готовящейся выставке, посвященной Вернеру фон Брауну[7], нацистскому ученому, который позднее возглавит НАСА и космические исследования. Рассказывает об операции Paperback, проведенной ЦРУ, чтобы перевезти в США военных преступников для нужд холодной войны; о концлагере Дора-Миттельбау, где прилежно работал оберштурмфюрер фон Браун. Не моргнув глазом перечисляет соратников “этой гадины фон Брауна”: Густав Юнг, Фридрих Гофмансталь. Пусть имена ненастоящие, позаимствованные из других областей, зато канва рассказа подлинная, в этом особый шик лгуна. Этот треп дает ему возможность легко продержаться минут десять. Благо волосы у него прямые и негустые, так что стрижка подходит к концу.

– А можно я зайду к вам в музей? – спрашивает читатель “Авиации и космоса”.

Ив сконфужен, он в замешательстве, и так бывает всякий раз, когда приходится врать не в романе, а по‐настоящему. Обмануть доверие такого приятного человека значит испортить все удовольствие от выдуманной жизни. Он находит какую‐то отговорку.

Ив вовсе не мифоман. Но ему жаль, что в юности ни одно увлечение не смогло вытеснить остальные и полностью завладеть им. Он не стал ни биологом, ни богословом, ни астрономом. Ив – писатель. И беззастенчиво врет еще и потому, что каждый раз, когда ему случается назвать кому‐нибудь свою настоящую профессию, он слышит сначала: “И что же вы написали?” – а потом неизменное: “К сожалению, не читал”.

Писатель. Он долго не решался так определять себя, но, так или иначе, он живет среди слов, а с некоторых пор за счет них – возможно, не так роскошно, как хотелось бы, но намного лучше, чем мог себе представить. “Тебя читают, но своего настоящего читателя ты еще не нашел”, – говорят ему издатели. А ему что‐то не верится, что такой, как он, вообще может найти своего читателя.

Ив в самом деле писатель, хотя бы потому, что постыдился бы написать “испепелять взглядом” или “без памяти влюбленный”. Хотя “свинцовый сон” или “наспех нацарапать” – иногда проскальзывают. Найдя такие клише в уже опубликованном тексте, он ужасно расстраивается. Еще он часто ставит ненужные запятые и потом безжалостно их искореняет. Он слишком начитан, чтобы не знать, что писать хорошо значит писать плохо, как кто‐то когда‐то сказал. Ему хотелось бы, чтобы каждая фраза вылетала сама собой, удивляя его самого, и чтобы удивление никогда не притуплялось. Его бесит, когда, перечитывая текст, он натыкается на свои затверженные приемы. Тогда он вычеркивает красивые созвучия, элегантные обороты, изгоняет изысканные плеоназмы, разрушает плавный трехсложный метр, к которому бессознательно скатывается. Иной раз от первоначального варианта не остается ничего, кроме голого костяка. Так Джакометти, чтобы уловить суть жизни, без конца стирал лишнюю глину с железной нити. Ив старается вымостить реальность словами, как двор – плиткой, но непокорная трава пробивается там и сям. Всегда находится что стереть, переделать. Он вечно ищет чудо, совершенство, но находит его только у других. И что‐то уже не уверен, в самом ли деле неудовлетворенность – признак настоящего художника.

Краткую встречу с Анной Штейн он решил описать в тот же вечер. Ведь так просто: на вечеринке, куда он забрел мимоходом, молодая женщина говорит о запрете инцеста, о Французской революции, Фрейде и законе. Он подходит и слушает. Она ему сразу же нравится. Некоторые гости идут ужинать, она в том числе. Он идет с ними, вслед за ней. А она все говорит: о детстве, о болезни, о смерти – и привлекает его еще больше. Так просто. Но как рассказать о зарождении любви – извечный вопрос. “Извечный вопрос” – это уже клише.

Однако он не отказался. Сначала – и очень долго – спотыкался на каждом слове, на каждой фразе. А когда наконец покрылась буквами вся страница, под его пальцами стало складываться