Польские евреи. Рассказы, очерки, картины - Лео Герцберг-Френкель

— Врешь. Тамошние жители не занимаются контрабандой; этому ремеслу обыкновенно по­свящают себя крестьяне или русские дезер­тиры. Ты здешний, я готов биться об заклад.

— Уверяю вас, что нет.

— Ты скажи мне правду; тебе нечего бо­яться. Иври онэйхи[6].

— Иври? О, так сжальтесь надо мною!

— Ищи жалости у более счастливых лю­дей. Разве надо мною сжалились, когда меня оторвали от семьи и отдали в солдаты, ког­да я рыдал на улицах и рвал на себе воло­сы и платье?

— Вы?

— А ты думаешь, что я по своей доброй воле сделался тем, чем я теперь? Ты дума­ешь, что кто-нибудь может добровольно про­водить жизнь в дикой чаще лесов, точно охотничья собака, подстерегая следы контра­бандистов, преследуя их и стреляя в них, как в диких зверей?

— Если вы еврей, если у вас есть сердце, если вы верите в Бога, то дайте мне убе­жать, возьмите все, что у меня есть, потому что я погиб, если вы меня представите к начальству. Лучше убейте меня сейчас.

— Не могу; да я не один. Видишь ты вот того человека? это хищный волк. Притом, что особенно дурное ожидает тебя? Денег, чтоб заплатить штраф, у тебя нет, стало быть, только посидишь в тюрьме месяца два, три или четыре, потом тебе обреют полголовы и отправят опять в Австрию. Беднее ты от этого не станешь, а волосы отрастут.

— Да, если б я был австрийцем и был уверен, что меня отправят туда, откуда я пришел...

— Но, значит, ты не австриец? Разве я не говорил этого?

— Ради Бога, не делайте меня несчаст­ным.

— Успокойся; и так, ты из России?

— Поклянитесь мне, что...

— Не будь же глуп. — Какая мне польза губить тебя? Скажи мне правду, я сохраню твою тайну, как свою собственную.

— Я из России.

— Из какого города?

Контрабандист не решался отвечать; он бросил недоверчивый взгляд на стоявшего пред ним на коленях казака. Мог ли он ему довериться? На загорелом, одичалом, грозном лице этого человека нельзя было прочесть ничего, а между тем юноша не мог уже взять свое слово назад.

— Из Д., шепотом произнес он.

— Из Д.! — воскликнул казак, приподняв­шись с колен. — Так я должен знать тебя. Как тебя зовут?

— Я был еще ребенком, когда меня пере­правили за границу, вы меня не знаете.

— Ты был рекрутом?

Молодой человек дрожал при мысли, что он выдал свою тайну, и что солдат теперь может погубить его, если захочет заслужить благорасположение начальства. Но старому ка­заку нечего было спрашивать ответа; он прочел на лице пленника, что угадал его тайну.

— Как тебя зовут? — продолжал он спрашивать, — доверься мне, скажи, как тебя зо­вут, как зовут твоих родителей?

Старик вполовину поднялся с своего места; рука его все еще держала талисман, висевший на шее пленного контрабандиста, и он с видимым нетерпением ждал ответа своего пленника. Последний понял, что полная от­кровенность может приобрести ему расположе­ние его стража, а недоверие, напротив того, должно рассердить его, и потому решился на честное признание.

— Меня зовут Нафтали, — сказал он. Казак задрожал всем телом.

— Где твои родители?

— Да разве я знаю, есть ли у меня еще родители?

— Как их звали?

— Отца звали Хуне, а мать Ривке.

Солдат как-то странно вскрикнул.

Изумленными глазами взглянул на него другой казак, лежавший в углу шалаша, меж­ду различными товарами рассматривавший то щетку, то ножницы, то колоду карт, прятав­ший в свой карман то нож, то табакерку, восхищавшийся бутылкой лаванды, предполагая в ней какую-нибудь славную водку и внутренне радовавшийся глупости своего товарища, который предоставил ему полную свободу рас­поряжаться вещами контрабандиста.

— Что случилось, старче? — спросил он.

— Негодяй укусил мне руку, Иван, — от­вечал ему товарищ, дрожащим голосом.

— Ха! ха! ха! — засмеялся казак, не переста­вая рыться в товарах. — Заткни ему глотку соломой и затяни веревкой горло.

Старик обеими дрожащими руками взял голову изумленного пленника и, горячо прижи­мая ее к своему сердцу, шепнул ему на ухо:

— Не кричи, не выдавай себя, — я твой отец!

Контрабандисту стоило большего труда за­таить в себе крик удивления и радости.

— Вы отец мой!

— Тс! меня зовут Иехиель[7], а мою жену Ривке; мальчика, которого мы пятнадцать лет тому назад отправили за границу, звали Нага­дали и талисман, который ты носишь на шее, дала тебе твоя мать, после того как у неё умерли двое детей. Ты мой сын, мое дитя!

По лицу контрабандиста текли тихие, горячие слезы старика, прижимавшего его к груди своей.

— Матушка жива еще? — спросил молодой человек.

— Жива, слава Богу.

— Слава Богу! А ты, тате-леб (дорогой папенька), сделался казаком!

— Когда тебя увезли и переправили за грани­цу, явилось подозрение, что мы, твои родители, способствовали твоему побегу. Меня схватили, заковали в кандалы, допрашивали и отпра­вили в Киев; там решили отдать меня в солдаты на всю жизнь, одели в солдатское платье и увезли.

— Господи Боже мой! В солдаты на всю жизнь!

— По счастью этот срок уже приходит к концу, — с горькою улыбкой сказал старик. — Как видишь, дитя мое, я уж очень стар. Страдание плохое средство продлить жизнь. Куда не таскали меня? То странствовал я по снежным сугробам, сопровождая преступни­ков в Сибирь, то отправлялся к берегам отдаленных морей; то приходилось мне караб­каться по хребтам высоких гор, и наконец меня, точно цепную собаку, привязали здесь, чтобы не впускать воров в Россию.

— А ты не мог убежать?

— Солдатом то? В этом платье? В эти годы и после присяги!

— Развяжи мне руку, отец, чтоб я мог обнять тебя?

— Ах, сын мой, я бы очень рад сделать это, но не смею; этим я бы выдал и тебя и себя. Вон видишь того человека? Он хитер и зол... Но дай хоть посмотреть на тебя, дитя мое. Ты возмужал посреди нужды, не­счастия и лишений. Верно, ты много выстрадал на чужбине, одинокий, беспомощный? Мы ничего не могли для тебя сделать, бедное дитя мое; меня увезли, а мать, которая охотно бы разде­лила с тобою все, что имела, боялась навести на твой след, если бы стала разыскивать тебя и посылать тебе кое-что.

— Когда ты видел ее в последний раз?

— Где же