Польские евреи. Рассказы, очерки, картины - Лео Герцберг-Френкель

из комнаты, с плачем и криком валяются на соломе, выброшенной их матерью из очищаемых кроватей. На шестах и ве­ревках развешаны перины и шерстяные оде­яла, платья и белье; все это колышется вет­ром и точно радуется свету и воздуху после долгого заточения. Деятельная работа идет и внутри домов; и там моют, чистят, белят все, с потолков и стен, до окон и полов.

Ждут дорогого гостя. Он является каждый год и каждый год ему одинаково рады. В каж­дом доме, в каждой хижине делаются ежегодно торжественные приготовления к его встрече, точно к приезду царя. Целый народ ждет его с волнением невесты, встречает с распростер­тыми объятиями любви и угощает всем, что есть у него лучшего. Богатый подносит свое серебро и золото, хрусталь и шелк. Бедный усиленно работает для него день и ночь; не­способный к работе выпрашивает себе подая­нием сладкое вино и вкусные яства для приня­тия дорогого гостя, а кто совестится просить милостыню и не имеет денег для покупки приглашается к богатому. Забота и печаль не должны давить никого, и никто не должен страдать от голода в великий, светлый праз­дник.

Завтра Пасха.

С каким нетерпением, с какими надеж­дами, с какою радостью ждут ее! Несчаст­ные, проводившие шесть месяцев в нищете и бедности, в грязных, нетопленных, сы­рых квартирах, на гнилой соломе, покрытые лохмотьями, оживают с появлением молодой весны, и первые солнечные лучи проливают спасительный свет в холодные, темные кельи несчастных затворников. Больные, долго не покидавшие своих душных квартир, выхо­дят на свежий воздух, под голубое небо, вдыхают в себя юную здоровую жизнь и благодарят Бога. Все радостно и свободно дышит после долгих зимних страданий; с пробужденной жизнью пробуждаются и светлые надежды и весело встречает еврей праздник пасхи, как провозвестника свободы и благо­ухающего лета.

Солнце заходит и из гроба похороненного дня выходит ночь в звездной одежде, с полумесяцем на светлом челе. На усталую землю нисходят тишина и покой. Шум, толкотня, человеческие страсти умолкают; бой­цы оставляют арену, работники возвраща­ются домой с топором и заступом, с арши­ном и весами, с своими заботами и надежда­ми. Окна домов ярко освещаются, разряженные люди быстро мелькают по уснувшим ули­цам и громкий дневной шум замирает в ти­хом шепоте, вечера.

Настал первый пасхальный вечер; святое его веяние проникло в дома и хижины; све­чи ярко зажглись там, где обыкновенно го­рит тусклый ночник; место рубища заступи­ли шелковые одежды, и трудную, кровавую ра­боту сменил покой и мир. На морщинистых, озабоченных и изнуренных лицах, как цве­ты на могилах, явилось выражение радостного довольства. Печаль и забота изгнаны на неде­лю из тех семейств, где в остальное вре­мя года они неизбежны. Подавленный горем, несчастьем, Еврей дышет привольно, точно вся атмосфера составлена из чистого кисло­рода, точно жизнь сделалась веселой прогулкой, а свет — театром, на котором разыгры­ваются только веселые пьесы, точно на гори­зонте не носится ни одной грозной тучи, нет ни грома, ни молнии!

Благодаря неутомимой работе многих не­дель, в домах появились хлеб и вино, ве­село горит огонь в печи, на кухне идет стряпня. Белье и платье чисты и новы; мед­ный канделябр блестит точно золотой; на по­крытом белой скатертью столе горят пять свечей, ярко освещая чистую комнату, в ко­торой все носит печать молодости и опрят­ности. Вода и известь сделали свое дело, сте­ны выбелены, пол вымыт; на лежанке расставлены чистая оловянная посуда и жестяные кружки; наполненные вином бокалы дожидают­ся молитвенного благословения на столе, уста­вленном всевозможными яствами. Под шел­ковой салфеткой лежат мацы (опресноки), рядом с жареными яйцами, медом, плодами, сладкими и горькими овощами, и переплетен­ными и непереплетенными молитвенниками, в которых, с комментариями, а иногда и с кар­тинками, рассказывается история пасхи, история исхода евреев из Египта.

В доме, куда мы теперь входим, еще го­сподствует глубокая, торжественная тишина. Женщины и дети в праздничных костюмах сидят молча вдоль стен. Из противополож­ного дома долетают сюда громкие мужские го­лоса, читающие с особенными традиционными модуляциями историю исхода и избавления. Но вот входит хозяин дома, в сопровождении двух сыновей. Он сегодня дольше всех мо­лился в синагоге; он вообще оставляет ее последний. На закате жизни человек посвя­щает больше времени молитве, он долее от­дыхает в храме Божием от житейских работ и ниже преклоняется пред управля­ющим всем миром Божьим промыслом. При появлении старца все присутствующие под­нимаются с своих мест и со всех сторон раздается «Gut lom-Tow!» (доброго праздника!).

Пред богато накрытым столом по среди­не комнаты стоит диван, устланный подушками и коврами; — это трон седого царя семейства, медленно и с тихою молитвою обходящего теперь вокруг стола.

Еврей во всех случаях всегда прежде все­го обращает сердце и взор свой к Богу, он никогда не забывает молиться Ему, благодарить и славить Его!..

Губы патриарха перестали шептать молитву, он подходит к своему трону и надевает лежащий тут же белый саван. Саван — в вечер светлого праздника, среди весе­лых и праздничных лиц, яркого осве­щения, блестящей посуды и вкусных вин! Не напоминает ли это прекрасного обряда древних обитателей классического Египта, появ­лявшихся на всех своих торжествах и праздниках с мумиями своих предков для того, чтобы в самые радостные минуты, во время полного наслаждения жизнью, не забывать и о смерти? Сколько житейской мудрости, сколь­ко благочестивого и назидательного в этом простом обряде! Когда достигшее сознания дитя робко спрашивает мать о значении это­го платья, спрашивает, для чего белый са­ван покрывает черный праздничный талар? — А для того, отвечает мать, чтобы человек никогда не забывал, что он должен умереть.

Надев белоснежный саван, старец са­дится на приготовленное для него место, в почетном углу и переднем конце стола. Одна из дочерей, роза Сиона, тип восточной кра­соты, цветущая молодостью, с волосами и гла­зами, черными как безлунная южная ночь, с выражением благочестия и девственной невин­ности на прекрасном лице, подносит таз и кружку своему старому отцу и трижды обли­вает водою концы его пальцев. Так омы­вало свои руки еврейское духовенство пред всяким священнодействием, в то время ко­гда еще существовал Иерусалимский храм. Но разве теперь не каждый еврей священник?

Он освящает брачный союз и хоронит, он связывает и расторгает и может совер­шать всякое священнодействие, не приняв священства.

Все семейство сидит за столом, молитвен­ники открыты, бокалы наполнены, над ви­ном произнесено благословение и отец семей­ства, указывая рукой и глазами на лежащие три мацы, говорит: «Такой хлеб ели пра­отцы наши в Египте; кто голоден — пусть раз­делит его с нами, кто терпит нужду — пусть примет участие в нашей трапезе!».

И как бы на это радушное приглашение, с