Раздел имущества - Диана Джонсон

— Состояние месье Венна тяжелое. Мозг почти не функционирует. Но он все еще в замерзшем состоянии, и пока рано говорить наверняка. Мадам Венн гораздо моложе, кроме того, ее спасли первой, в ее случае можно надеяться.

Тугой узел в животе Кипа стал рассасываться от облегчения. С Керри все в порядке. Об Адриане он на самом деле не беспокоился. Кристиан Жафф снова переговорил с врачом.

— Мадам Венн ваша сестра? — спросил тот.

— Да.

— Тогда вы, возможно, знаете, к кому следует обратиться по поводу решения… гм, решений… в случае с месье Венном? К члену его семьи?

Кип не представлял о чем речь. Только уже в машине ему наконец пришло в голову, о каких решениях говорил врач. Но Керри придет в себя и сможет принять все решения сама.

В машине вопросы, которые назойливо крутились в мозгу Кипа, такие же многочисленные, как снежинки на ветровом стекле, почти совсем растаяли, оставив после себя смутное беспокойство и пустоту — пассивную покорность судьбе, такую же холодную, как снег. Кип понимал, что сейчас именно он отвечает за все — ведь больше никого не было, но это не означало, что он понимал, что делать. Их родители умерли, и у него и Керри был только дядя, который жил в Барстоу, штат Калифорния. У Керри еще были Адриан и Гарри, а у него, Кипа, была только Керри. Хотя теперь он отвечал за Гарри, который, вероятно, будет плакать всю ночь. Что они будут делать? Он взглянул на Кристиана Жаффа, который угрюмо и сосредоточенно вел машину по узкой, взбирающейся вверх дороге, прокладывая путь сквозь тьму и снегопад, и понял, что ему придется решать все самому.

Наконец Жафф заговорил: если Кип скажет ему, кого следует уведомить о случившемся, кого следует сюда пригласить, то отель сможет это устроить.

— Их лечащие врачи или, возможно, адвокаты…

Но конечно же, Кип не имел понятия, кто это может быть. Кристиан Жафф предложил ему просмотреть бумаги Адриана. Кип сказал, что сделает это; при этом он знал, что ему будет не по себе.

Мэйда-Вейл, Лондон, Дабл-ю-9. Чудесная квартира, расположенная на втором этаже большого белого здания времен Регентства с белыми колоннами по фасаду и обычным, примыкающим к дому с задней стороны садиком овальной формы. Большие удобные кресла, покрытые просторными бежевыми чехлами, диван, на подлокотниках которого видны едва различимые пятна от чая, повсюду разбросаны журналы и книги — однако заметно, что их читают. Небольшая бронзовая статуэтка, в горшках на подоконнике аккуратно расположились декоративный перец и африканская фиалка, стереосистема голосом диктора Би-би-си сообщает прогнозы для судовладельцев, ленивый пятнистый кот, легкое дребезжание оконных стекол — погода портится. Английская сценка утонченности и нищеты.

В комнате пронзительные запахи кухни. Поузи и Руперт обедают вместе с матерью, Памелой. Они стараются делать это как можно чаще с тех пор, как Пам осталась одна, — не то чтобы ей это требовалось, нет, она довольно занятой человек. Окорок, брюссельская и цветная капуста, картофельное пюре — самый пахучий обед из репертуара Пам, но они лично его заказали, ведь он самым надежным и уютным образом возвращал их в детство, в те дни, когда тяжелые для семьи времена еще не настали. Они всегда просили приготовить именно этот обед: в Лондоне, где теперь так много гурманов, другого такого места, где вам предложат эти детские блюда, больше нет. Памела и сама была гурманом и готовила по рецептам известного английского ресторатора Прю Лит и «Поваренной книги „Ривер-кафе“», но когда Поузи и Руперт были маленькими, она знала только, как вскипятить воду, и имела собственное мнение о том, что полезно для детей.

Поузи Венн была красивой крупной женщиной двадцати двух лет. Природа была щедра к ней: она могла похвастаться каскадом сияющих непослушных волос каштанового цвета, типично английским оттенком кожи и красивыми лодыжками. В ее облике сквозил налет чуть-чуть бессердечной уверенности в себе, которая приобретается с победами в спортивных играх, с успехами в школе, в вождении автомобиля, любительских театральных постановках, летней работе в качестве менеджера по изучению кредитоспособности для сети модных магазинов и вообще во всем том, к чему она приложила руку. Руперт, ее брат, рекомендовался как простой смертный, состоящий при Поузи. На взгляд посторонних, они казались под стать друг другу: оба привлекательные, ироничные, амбициозные. Руперт работал в Сити, не сказать чтобы с большим энтузиазмом, и был тремя годами старше Поузи.

Поузи, хоть и младшая из детей, снимала отдельную квартирку с двумя другими девушками. Руперт по-прежнему жил дома. Несмотря на то что он планировал в скором времени переехать отсюда, его инертность и новая работа, отвлекавшая его от остальных дел, отодвигали это событие. Такое положение устраивало Пам как временная мера, однако же она начинала потихоньку выказывать недовольство тем, что ее вновь обретенная свобода, хотя и непрошеная, страдала из-за необходимости выполнять материнские обязанности, — и это теперь, когда ей самое время начать жизнь заново.

Все это не было секретом, а скорее являлось предметом для шутливых замечаний: «Руп, по крайней мере, хоть теперь постриги лужайку» или: «Отработай свое содержание, сынок, и вынеси мусор». К счастью, Пам и Руперт хорошо ладили друг с другом, поскольку Руперт был сама невозмутимость; однако его мать всегда полагала, что в глубине его души скрыта несколько беспорядочная, артистическая натура. Он прекрасно писал, довольно хорошо играл на пианино, и казалось, что он полностью лишен честолюбия. После окончания университета он пошел на курсы по бизнесу — эту идею предложил и оплатил Адриан — и теперь занимал солидную должность среднего ранга в компании «Уигетт», где он работал в качестве агента по продаже облигаций. К несчастью для Руперта, ему слишком хорошо давалась эта работа, и для всей семьи она стала неотъемлемой частью его самого. У Руперта был широкий круг друзей, но постоянной девушки не было, он общался со многими, и это, по-видимому, его вполне устраивало.

Взяв со столика в углу гостиной водку с тоником, Руперт и Поузи снова устроились за столом, пока Пам заканчивала хлопоты на кухне. Они слышали, как зазвонил телефон, как Пам отвечала своим высоким чистым голосом: взволнованный тон, перемежаемый восклицаниями, и бормотание в нисходящем регистре. Эти ноты тоже вызывали отзвуки их детских воспоминаний. Они обменялись сочувственными взглядами: мать их была легко возбудимой. Вошла Пам. В ее глазах застыло неизъяснимое выражение: именно так, глазами, полными слез, она смотрела на них маленьких, когда хотела сказать что-то, что их поразит, или сообщить какую-то важную новость.

Она присела, дотронулась до бокала, но не взяла его, тряхнула волосами (ее волосы, длиною до плеч, преждевременно поседели, как это бывает у многих англичанок, и она носила их распущенными, чтобы подчеркнуть свежий цвет лица). Они поняли, что она чем-то обеспокоена.

— Ваш отец… По-видимому, он погиб, или почти погиб, — сказала она сдавленным голосом, преодолевая себя. Руперт и Поузи смотрели на нее не отрываясь, стишком потрясенные, чтобы что-то говорить, еще не веря услышанному. — В больнице во Франции… Там считают, что он не… Он не… — голос ее прервался.