Архитекторы - Кирилл Андреевич Кузин

кухне даже столы стояли неряшливо прибранными. Их скатерти кое-где были порезаны ножом от неаккуратной резки; приглядевшись, можно было заметить замаскировавшуюся в узоре крошку. Блюда с фруктами стояли на виду, призывая своим спелым видом к срочному их поеданию.

Люстра под потолком чуть тускло освещала кухню, ее хозяина и меня, сидящего за столом и вкушающего аромат, витавший по всему помещению. Платон, чуть сгорбившись, заканчивал приготовления к вечернему чаю.

– Сколько вы уже занимаетесь скупкой и перепродажей старинных вещей? – спросил меня хозяин дома, когда мы уже сделали по глотку превосходного чая.

– Мой стаж несколько скромен. Всего каких-то семь лет. Но за это время мне несколько раз сказочно повезло, и я смог сделать себе имя в определенных кругах.

– В чем заключалось ваше везение, господин Кашауш? Извините, если я лезу не в свое дело, но я любопытный человек, да и это связано с нашим с вами делом, – Платон сделал еще глоток, задумчиво вглядываясь в окно, к которому он сидел в пол оборота. Его седину осветила еще одна вспышка молнии за стеклом.

– Что вы, это не секрет. Я с удовольствием расскажу. Однажды я завладел информацией о том, что на одном из чердаков Марселя пылится картина Пьеро Лореньяна. Вы может слышали о нем: он известный минималист двадцать первого века. Так вот, я был уверен, что отыщу эту картину. Излазил почти весь Марсель. Ел заготовленные бутерброды, барахтался в пыли и паутине. Переживал атаки голубей, живших на крышах. В итоге я ничего не нашел и в последний день пребывания в городе зашел в гости к одной милой бабуле, которая помогала расчищать чердак в ее доме. Что вы думаете? Мы так же сидели и пили чай, я поворачиваю голову и, О БОЖЕ, вижу свою «Верность». Эти переплетающиеся линии и одинокая прямая. Стоящая все двести тысяч единиц, она висела на кухне и взирала на гостей той милой бабули-аристократки, которая отдала мне ее бесплатно. Я смог выручить за шедевр больше его рыночной стоимости и поделился с бабушкой частью суммы. Это одна из нескольких историй моего везения, – закончил я.

Платон вдыхал аромат чая и внимательно меня слушал. Его учтивое спокойствие полностью соответствовало его внешности.

– Мало того, что вы дельный и удачливый сын своей профессии, так вы еще и благородный рыцарь не своей эпохи, – улыбнувшись, тщательно выговорил тот.

– Не своей? От чего же?

– В настоящее время мало кто из людей задумывается о пользе для окружающих. Сейчас большинство увлечено удовлетворением своих потребностей в области развлечений и отдыха. Личностей, готовых сделать что-то значимое для других, становится все меньше, – с грустью в голосе проговорил Платон. – Я вовсе не говорю, как подобает это делать в моем возрасте, что раньше жилось лучше. Но все же люди были другие. Как и идеалы. Поэтому я больше доверяю таким как вы.

– Что же во мне такого располагающего?

– Ваша любовь к прошлому, старинному. Я поспрашивал людей о вас. Легкий консерватизм. Готовность излазить крыши Марселя вдоль и поперек ради произведения искусства. Я не могу поверить, что вами двигала лишь жажда наживы. Старинные предметы сейчас дороги, но люди, как я сказал, изменились. Их не влечет история и связанные с ней вещи с духом нафталина. Их ведет за собой только желание покичиться.

Признаться, меня немного поразили такие мысли и ход разговора. Этот человек не заглядывал в душу, не копался в мыслях собеседника. Он не умел этого делать. Но эта искренность и романтизм, который он донес через ужасные бури и мертвые штили жизни, трогали своей наивностью. Платон говорил, но выражал не только свои мысли. Его фразы собирали по кусочкам ту картину мира, которую мог видеть только я, сидя перед ним.

– Если говорить честно, то деньги для меня все же главное, – признался я. – Но всегда есть что-то еще, что-то такое, что находится в стороне и не открывается другим людям. Да, я разбираюсь в искусстве, в прошлом. Но не только потому, что я этим зарабатываю. Я действительно люблю все это. Люблю картины, скульптуры, ковры, мебель. Мне нравится старина, история. О, сколько исторических книг разных авторов я прочел. Сколько часов я провел в музеях.

– Но ведь это не все? – улыбнувшись и прищурившись, спросил хозяин дома. – У каждого человека есть свой секрет. И, если вы не откажите, я бы хотел его узнать.

– Это правда. У меня есть секрет. Но он никак не связан с работой напрямую, – я чуть притормозил разговор.

Платон молчал и смотрел мне в глаза.

– Многие мои коллеги, купив или найдя вещь, сдают ее в охрану, кладут в сейф, защищают ее как могут. Грабителей развелось много, особенно, среди конкурентов. А я приношу свое приобретение к себе в кабинет, и до момента продажи имею возможность созерцать любое творение воочию. Без посредников через камеры слежения.

– Это довольно интимно, – заметил Платон, допивая вторую кружку чая.

Я согласился. Немного антикваров по-настоящему ценили то, что попадало к ним в руки. Зачастую продавцы знали все достоинства и недостатки товара, красочно расписывали его перед покупателями, но даже для них самих искусство оставалось просто набором заготовленных продающих фраз и характеристик. Они не могли сами оценить красоту продаваемого ими очередному толстосуму потому, что чувство прекрасного служило у них на службе, а не было частью их природы. А богачи лишь хотели владеть тем, что больше никто другой не мог себе позволить. Я до сих пор ненавидел то время, когда музеи и картинные галереи отдали на приватизацию. Сколько сокровищ теперь томилось в бункерах и пыльных коридорах.

– Нельзя передать того трепета, когда вы, пусть и в перчатках, можете прикоснуться к самой истории. Когда каждая трещинка, каждая ямочка что-то да значит. Когда картина говорит с вами на языке цветов, а часы девятнадцатого века отмеряют вам оставшееся до вашей смерти время. При этом они скорей всего переживут еще многих своих хозяев. И многим будут твердить: время идет, время идет, – забыв про чай, рассказывал я. – Китайские вазы, восточные ковры, европейские часы, музыкальные инструменты ручной работы со всего мира. Это все не элемент декора, не признак утонченного вкуса. Это часть нас. Часть того мира, который был до нас, плавно превратившийся в наш мир. И это стоит и усердий, и денег.

Платон слушал и не перебивал. Ел домашнее, пышное и вкусное печенье с шоколадными крошками, пил чай. Его глаза следили за мной, моими эмоциями. Изредка он задавал вопросы, подбрасывая дрова в костер моей болтовни. С ним было