Моя жизнь, или История моих экспериментов с истиной - Мохандас Карамчанд Ганди

Множество подобных мыслей возникало у меня, но сразу я ничего не предпринял. Помню, что выплатил по меньшей мере одну страховую премию в Южной Африке.

Внешние обстоятельства также способствовали появлению подобных мыслей. Во время моего первого пребывания в Южной Африке влияние христиан поддерживало во мне живое религиозное чувство. Теперь к христианскому влиянию добавилось теософское. Мистер Ритч был теософом и ввел меня в круг членов общества в Йоханнесбурге. Сам я так и не стал его членом, поскольку имел с обществом серьезные разногласия, но познакомился лично почти с каждым теософом. Ежедневно я вступал с ними в религиозные дискуссии, участвовал в чтениях книг по теософии, а иногда даже выступал на собраниях. Главная цель теософии состоит в том, чтобы культивировать и распространять идею всеобщего братства. Мы уделяли много времени обсуждению этого вопроса, и я порой критиковал членов общества за поведение, которое, как мне казалось, противоречит их идеалам. Такая критика влияла и на меня самого. Заставляла заглянуть в себя.

Когда в 1893 году я сблизился с друзьями-христианами, я все еще оставался неоперившимся птенцом в вопросах религиозного знания. Они приложили немалые усилия, чтобы донести до меня и заставить принять послание Иисуса, а я был смиренным и внимательным слушателем с открытым для любой доктрины умом. В то время я, естественно, старался как можно тщательнее изучить индуизм и в то же время пробовал разобраться и в других религиях.

К 1903 году ситуация переменилась. Друзья из числа теософов, конечно же, хотели ввести меня в свое общество, одновременно они хотели и получить от меня что-то как от индуса. Теософская литература находилась под заметным влиянием индуизма, а потому друзья ожидали пользы от общения со мной. Я же объяснил им, что мои познания в санскрите крайне ограниченны, что я не читал индуистских писаний в оригинале и даже мое знакомство с ними в переводах очень поверхностно. Однако они верили в самскару (тенденции, перенесенные из прошлой жизни) и пунарджанму (перерождение), а потому рассчитывали, что я смогу хотя бы немного помочь им. Я же чувствовал себя как великан среди пигмеев. Я начал читать «Раджайогу» свами Вивекананда с некоторыми из них и «Раджайогу» М. Н. Двиведи с другими. Мне пришлось читать «Сутры йоги» Патанджали с одним из друзей, а «Бхагавадгиту» сразу со многими. У нас образовалось нечто вроде клуба, где проходили регулярные чтения. Я уже уверовал в «Гиту», совершенно очаровавшую меня. Теперь я осознал необходимость погрузиться в нее еще глубже. У меня имелись один или два перевода, с помощью которых я пытался понять подлинник на санскрите. Кроме того, я решил заучивать наизусть по одному или по два стиха ежедневно. Для этого я использовал время утренних омовений. Они занимали у меня тридцать пять минут: пятнадцать на чистку зубов и двадцать на прием ванны. Зубы я чистил на западный манер, стоя, и к противоположной стене прикреплял листок с написанным на нем стихом из «Гиты», то и дело сверяясь с ним, чтобы облегчить запоминание. Этого времени оказалось достаточно для усвоения ежедневной порции и повторения стихов, заученных ранее. Помню, что выучил так тринадцать глав. Впрочем, заучиванию «Гиты» вскоре пришлось уступить место другой деятельности — созданию и развитию сатьяграхи, отнимавшим у меня все мое время.

Какое влияние чтение «Гиты» оказало на моих друзей, могут сказать только они сами, но для меня «Гита» стала настоящим учебником жизни. Она стала для меня чем-то вроде словаря, к которому я обращался ежедневно. Как я открывал словарь английского языка, если мне попадалось незнакомое слово, так я прибегал и к «Гите», чтобы найти в ней готовое решение всех своих проблем и затруднений. Такие слова, как апариграха (нестяжательство) или самабхава (равновесие), занимали меня. Но как развить в себе это равновесие — вот в чем заключался вопрос. Как можно одинаково относиться к наносящим тебе оскорбления, наглым и продажным чиновникам, к бывшим соратникам, бессмысленно спорящим с тобой, и к людям, которые настроены дружески по отношению к тебе? Как может человек отказаться от всего, чем владеет? Разве само по себе тело не является собственностью? А жена и дети? Значит ли это, что я должен избавиться от всех книжных шкафов в моем доме? Должен ли я бросить все, принадлежащее мне, и следовать за Ним? Ответ возник сразу: я не могу следовать за Ним, не отказавшись от всего, чем владею. На помощь неожиданно пришло знание английского права. Мне вспомнились рассматриваемые Снеллом максимы справедливости. Благодаря учению «Гиты» я стал более отчетливо понимать значение термина «попечитель», после чего я еще больше зауважал юриспруденцию, поскольку обнаружил в ней элементы религии. Я понял, что учение «Гиты» о нестяжательстве означает, что те, кто стремится к спасению, должны действовать как попечители, которые контролируют огромные суммы, но ни на секунду не считают их своими. Мне также стало ясно, что нестяжательство и равновесие предполагают и духовные перемены, и изменение подхода к своему существованию. Тогда я написал письмо Ревашанкарбхаю с просьбой аннулировать мой страховой полис и вернуть хоть какие-то деньги. В противном случае я мог отнести выплаченные страховые премии к безвозвратным потерям, поскольку убедился, что Бог, создавший меня, моих жену и детей, позаботится обо всех нас. Своему брату, заменявшему мне отца, я написал письмо, в котором объяснил, что отдаю ему все средства, сэкономленные к этому моменту, но в дальнейшем он не может ожидать от меня ничего, поскольку все деньги, какие я заработаю в будущем, пойдут на нужды общины.

Я не надеялся, что брат поймет меня. В достаточно жестких выражениях он напомнил о моем долге перед ним. Мне не следует, настаивал он, пытаться быть мудрее нашего отца. Я должен содержать семью, как это делал он. Я в ответ указал ему, что поступаю в точности так, как поступал отец. Только смысл слова «семья» должен быть несколько расширен, а мудрость предпринятых мной шагов позже станет ясной.

Брат оставил всякие споры и практически перестал общаться со мной. Я был глубоко опечален этим, но гораздо сильнее меня опечалила бы необходимость отказаться от того, что я считал своим долгом. И я выбрал долг. Это нисколько не отразилось на моей привязанности к брату, которая по-прежнему оставалась сильной и чистой, какой была всегда. Причина его недовольства крылась в его столь же сильной любви ко мне. Он не столько нуждался в моих деньгах, сколько желал, чтобы я оставался справедливым по отношению к нашей семье. Однако ближе к концу своих дней он сумел понять и оценить мою точку зрения. Уже почти на смертном одре он осознал правильность моих поступков и написал мне трогательное письмо. Он извинился передо мной, как только подлинный отец мог извиниться перед сыном. Своих собственных сыновей он вверил мне, чтобы я вырастил их в соответствии со своими воззрениями, и выразил нетерпеливое желание скорее вновь встретиться со мной. Затем он прислал телеграмму, в которой сообщал, что хотел бы приехать в Южную Африку. В ответной телеграмме я охотно согласился встретиться. Однако его желанию не суждено было сбыться, как и его желанию относительно сыновей. Он умер прежде, чем смог приехать в Южную Африку, а его сыновей воспитали в атмосфере старых традиций, и они уже не могли изменить своих жизней. Я никак теперь не мог привлечь их к себе. И в том не было их вины. «Кто способен сказать приливной волне собственной натуры: донеси меня сюда, но не дальше?» Кто может стереть из памяти впечатления, с которыми он был рожден? Бесполезно ожидать от своих детей, что они пойдут тем же путем, каким идешь ты сам.