Моя жизнь, или История моих экспериментов с истиной - Мохандас Карамчанд Ганди

— Как тебе не стыдно? Ты не в себе! Куда мне идти? Здесь у меня нет ни родителей, ни родственников, которые приютили бы меня. Только потому, что я твоя жена, ты заставляешь меня мириться с твоими причудами? Ради всего святого, опомнись и закрой ворота. Или ты хочешь, чтобы все вокруг видели, какие сцены ты делаешь?

Я сохранял суровое выражение лица, но на самом деле был пристыжен и закрыл ворота. Как моя жена не могла покинуть меня, так и я не мог расстаться с нею. Мы ссорились бессчетное число раз, но потом между нами всегда воцарялся мир. Причем жена, обладающая потрясающей выдержкой, обычно выходила из наших размолвок победительницей.

Теперь я уже могу рассказать об этом случае с некоторой долей отстраненности, поскольку он относится к тому периоду жизни, который, к счастью, для меня закончился. Я больше не слепой и одержимый лишь своей любовью муж, отныне я не пытаюсь играть роль учителя для жены. Кастурбай вольна, если пожелает, злиться на меня, как я прежде злился на нее. Мы стали близкими друзьями, и никто из нас не воспринимает другого как объект похоти. Она преданно ухаживала за мной на протяжении всей моей болезни и даже не думала о каком-либо вознаграждении за свои труды.

Инцидент, о котором я поведал, произошел в 1898 году, когда я еще ничего не знал о брахмачарье. Это было время, когда я воспринимал жену как объект похоти мужа, как рожденную быть покорной супругу, а не быть его помощницей и товарищем во всех его радостях и печалях.

Только в 1900 году мой образ мыслей изменился, а к 1906 году он оформился окончательно. Но об этом я предлагаю поговорить в свое время. Достаточно сказать, что с постепенным исчезновением у меня плотских желаний моя домашняя жизнь стала — и продолжает становиться — более мирной, уютной и счастливой.

Пусть, однако, прочитав об этом дорогом моему сердцу воспоминании, никто не подумает, что мы безупречная супружеская пара, что наши идеалы и взгляды на мир полностью совпадают. Сама Кастурбай, вероятно, даже не осознает, есть ли у нее какие-либо идеалы. Не исключено, что мои поступки она не одобряет и сегодня. Мы никогда не обсуждаем их. Она не получила достаточного образования ни от родителей, ни от меня, когда я был обязан обучить ее, но в значительной мере она обладает одним качеством, которым наделено большинство индийских жен. И вот каким: вольно или невольно, сознательно или бессознательно она считает благом во всем следовать за мной и никогда не противится моим попыткам вести воздержанную жизнь. И хотя по понятным причинам между нами существует большая разница в интеллектуальном развитии, меня никогда не покидало чувство, что наша семья живет в довольстве, в счастье и постоянно развивается.

Теперь необходимо объяснить читателю, как я пишу эту книгу.

Когда я взялся за данный труд, у меня не было никакого определенного плана. У меня нет дневника или других документов, на которые я мог бы опереться. Я пишу так, как велит мне Бог. Причем я не знаю наверняка, как именно он руководит каждой моей мыслью или действием. Все мои значительные и незначительные поступки, как мне кажется, направлялись Богом.

Я не видел его и не знал его. Я превратил мировую веру в Бога в собственную веру, а поскольку моя вера непоколебима, я могу считать и ее своим жизненным опытом. Впрочем, приравнивать веру к опыту — значит искажать истину, поэтому правильнее, наверное, будет сказать так: у меня нет слова, характеризующего мою веру в Бога.

Наверное, теперь кому-то станет легче понять, почему я говорю, что пишу эту книгу под руководством Бога. Когда я дошел до предыдущей главы, я сначала назвал ее так же, как эту, но затем осознал, что, прежде чем рассказывать об опыте общения с европейцами, следует написать что-то вроде предисловия. Так я и поступил.

Теперь, начав новую главу, я столкнулся с очередной трудностью. О чем я должен упомянуть и о чем мне следует умолчать в моем рассказе об английских друзьях? Если умолчать о важном, может постарадать истина. А сразу решить, какие эпизоды заслуживают упоминания, довольно сложно, поскольку я не уверен даже, заслуживает ли написания вся эта книга.

Теперь я более отчетливо понимаю, почему автобиографии несовершенны (об этом я однажды прочитал где-то). Я знаю наверняка, что не сумею поведать в своей биографии обо всем, что помню. Кто подскажет мне, о чем следует рассказать, а что нужно опустить в интересах правды? Будут ли ценными, например, в суде неполные показания участника событий? Если бы некто чересчур любопытный подверг меня допросу с пристрастием по уже написанным главам, он смог бы, вероятно, пролить на изложенное в них больше света, чем я сам. Если бы это оказался враждебно настроенный критик, он мог бы даже польстить себе, показав «тщету многих моих притязаний».

А посему я порой на мгновение задумываюсь, не лучше ли остановиться и не писать больше ничего. Но до тех пор, пока мне не запретил мой внутренний голос, я должен продолжать. Я обязан помнить о мудром правиле, гласящем, что нельзя бросать начатое, если только оно не противоречит морали.

Я ведь пишу автобиографию не для того, чтобы угодить критикам. Ее написание само по себе является своеобразным экспериментом с истиной. Одна из моих целей, безусловно, состоит в том, чтобы утешить соратников и дать им пищу для размышлений. Более того, я и начал писать книгу по их совету. Она могла бы так и не появиться без Джерамдаса и свами Ананда. Таким образом, если я пишу автобиографию и поступаю неправильно, они обязаны взять на себя часть вины.

Но обратимся к теме главы. У меня дома в Дурбане останавливались не только индийцы, но и английские друзья. Не могу сказать, что всем, кто у меня жил, нравилось это. Но я настойчиво приглашал их к себе. Не в каждом из случаев я поступал разумно. Мне пришлось пережить и неприятные моменты, и все они были связаны как с европейцами, так и с индийцами. Я ничуть не жалею о подобном опыте. Несмотря на неприятности и неудобства, часто доставляемые мной друзьям, я не изменил своего поведения, а друзья оказались достаточно великодушны, чтобы смириться с этим. И когда мое общение с чужестранцами вредило моим друзьям, я без колебаний осуждал их самих. Я думал, что верующие, которые видят того же Бога в других, какого видят в себе, способны жить в любом окружении, проявляя достаточную сдержанность. Умение жить так необходимо развить в себе, не избегая подобного общения, а смиренно приветствуя его, но при этом не позволяя давить на себя.

Хотя мой дом был уже полон к началу войны с бурами, я дал приют еще двум англичанам, прибывшим из Йоханнесбурга. Оба оказались теософами, а об одном из них, мистере Китчине, у читателя еще будет возможность узнать побольше. Моя жена часто горько плакала из-за них. К сожалению, из-за меня она прошла через многие подобные испытания. Это был самый первый случай, когда английские друзья жили у меня свободно, словно члены семьи. Я сам останавливался в домах англичан в период своего пребывания в Англии, но там я приспосабливался к их образу жизни, и это становилось более или менее похожим на проживание в пансионе. Теперь все было наоборот. Английские друзья, как я уже отметил, стали членами семьи. Во многих отношениях они привыкли к индийским традициям. И пусть мой дом был построен по западному образцу, внутренняя жизнь в нем протекала согласно индийским обычаям. Я помню, что мне бывало трудно считать моих друзей-англичан членами семьи, но я уверен, что они чувствовали себя как дома. В Йоханнесбурге общение с европейцами стало еще более близким, чем в Дурбане.