Шанс на жизнь. Как современная медицина спасает еще не рожденных и новорожденных - Оливия Гордон

Я просмотрела свои записи и озвучила информацию по тому случаю, наслаждаясь моментом: я чувствовала себя настоящим молодым врачом.

– Повторная операция. У девочки был открытый атрио-вентрикулярный канал, его исправили, но она вернулась с субаортальным стенозом, который также был исправлен. Необходимо было убрать закупорку в левом желудочке. У малышки случилась сердечная блокада, ей имплантировали кардиостимулятор. Ее селезенка и желудок располагались не на своих местах… – Мартин молчал, пока исследовал закоулки своей памяти, а я выпалила, – девочке было три года… Светловолосая, с косичками… За окнами шел снег.

Помолчав, Мартин тихо усмехнулся:

– Смутно что-то припоминаю. – Он делал по двести операций в год. – Обычно те, кто проходит несложный послеоперационный курс, легко забываются.

Тогда я назвала ему дату операции, он проверил в компьютере и вспомнил.

С девочкой все было хорошо, но всю оставшуюся жизнь она будет под неусыпным наблюдением.

* * *

Для меня Кейт Кросс навсегда останется «Мисс Кросс».

Мне казалось, что когда-то мы подробно объяснили Джоэлу все об операциях, но однажды, когда ему было семь лет и мы собирались в школу, он спросил меня:

– Что такое операция?

– Это когда доктор, который называется хирург, открывает твое тело, чтобы исправить неполадку в нем, – ответила я.

– Как он открывает тело? – уточнил Джоэл.

– Ну, – начала я, – сперва тебя усыпляют, чтобы ты ничего не почувствовал. А потом… Он режет тело.

– Чем?

– Хм… Скальпелями… И снова зашивает тебя.

– Чем? – повторил Джоэл, не веря мне.

– Специальными нитками.

Сын по-прежнему смотрел на меня так, будто я рассказывала ему сказку, тогда я предложила взглянуть на его грудь. После операции прошло три года. На месте разреза виднелся белый шрам длиной в несколько сантиметров.

– Они разрезали твою грудь и починили сердце.

Ему не верилось, а я вдруг поняла кое-что.

– То есть до этого ты не знал, что такое операция? – спросила я.

– Нет.

Джоэлу было известно слово «операция», он знал, что его сердце чинили, но не понимал, что его тело разрезали скальпелем и зашивали обратно. Никогда по-настоящему не анализируя это, мы старались не сообщать ему – маленькому ребенку – что его будут резать, не говоря уже о том, что ему остановят сердце. Вместо этого мы все время рассказывали про «специальный сон». «Резать» – грубое слово, и его время пришло, когда младенчество и операции остались в прошлом.

Как только Джоэл родился, я поставила себе цель – добиться его перевода в наименее серьезное отделение – выхаживание новорожденных. Весной, после операции Ниссена, он наконец туда попал.

Мы с Филом почти жили в больнице, уже привыкнув проводить все свободное время (и, в сущности, всю на тот момент жизнь нашего мальчика) в палатах, ютясь где-то по углам. После операции Джоэл мог переваривать молоко – мы кормили его напрямую через трубку, встроенную в стенку желудка, – и шел на поправку. Наши американские горки сбавили скорость. Вскоре наступил день, когда нам разрешили прогуляться с Джоэлом на улице: целый час и первый глоток свежего воздуха. Как любая новоиспеченная мать, я запаниковала, обмазала ребенка солнцезащитным кремом с SPF 50 и все переживала, что нужно было выбрать SPF 80. Нам предстояло привыкнуть к коляске, которой мы никогда прежде не пользовались. Мы с мамой и Филом отправились в Фицрой-Сквер-Гарден, что находился поблизости от больницы. Я все гадала, озарит ли бледное лицо сына улыбка, когда он впервые окажется вне помещения, но он лишь сонно выглянул из коляски и тут же уснул. Улицы для него пока не существовало. Затем, когда Джоэл почувствовал себя достаточно хорошо и мы перевезли его в нашу местную больницу, мне разрешили несколько дней ночевать с ним, но на этаж выше, в отдельной палате. Я стала понимать, что значит быть обычной матерью. Теперь я могла видеть своего мальчика в любое время дня и ночи.

Через несколько недель Джоэла, которому на тот момент было четыре месяца, перевели в больницу в Уиттингтоне – там когда-то мы прошли обследование, принесшее тревожные результаты, и там же провели последний месяц в отделении выхаживания новорожденных. В просторную палату через открытые окна всегда поступал свежий воздух, мы гуляли с малышом по полчаса на улице, где специально для этого была сделана дорожка. За Джоэлом присматривала врач-неонатолог Шерон Д’Суза, которая незадолго до этого сама стала матерью. Когда подошло время выписки, мне разрешили спать в одной палате с сыном: он был рядом, в своей кроватке. За исключением случая в Грейт Ормонд Стрит, мне не доводилось прежде проводить всю ночь рядом с ним. Меня удивило то, как крепко он спал, пока я готовила и давала ему питание и лекарства. Наконец я позволила себе одеть его в красный костюмчик с сердцем на животе, который импульсивно приобрела после УЗИ на 20-й неделе: тогда я еще была уверена в гладком протекании своей беременности. Джоэл постепенно становился маленьким человеком. Каждый день, когда он наблюдал за нами или разглядывал палату из своей кроватки, его взгляд менялся: то вопросительный, то капризный. Было в нем нечто игривое, но задумчивое, он походил на сладкую, но вышедшую из моды тянучку из детства.

Я пела ему довольно странные песни, которые помнила с малых лет, например, «Вот идет ласка».[55] Вскоре я совсем перестала сцеживать молоко, поняв, что этим облегчу свою жизнь и все равно останусь хорошей мамой.

Будто он никогда не был самим собой, не жил толком – и вдруг вернулся в собственное тело, в собственную жизнь. Теперь мы одевали его и дома, и когда выносили гулять. Иногда клали в переноску – он больше не выглядел как тот хрупкий малыш в больничной койке. В новую жизнь Джоэл втянулся быстро, будто и не знал ничего, кроме тепла родного дома.

Как только мы с Филом принесли его домой, первое, что мы сделали, – положили его в слинг. В слинг! Как любого другого ребенка! И отправились в Черри Три Вуд.

Я говорю о парке, о котором мы бессчетное количество раз рассказывали Джоэлу с первых дней его жизни: мы говорили о птицах, о качелях, о белках и небе, которое он увидит, когда вернется домой. На фотографии, которую сделал Фил, я обнимала Джоэла в парке – это было в тот самый день, когда мы все-таки показали нашему сыну и небо, и птиц, и траву. Я улыбалась, излучая какое-то совершенно новое счастье, но в глазах еще виднелся страх. Столько всего случилось до этого идеального момента, и, хотя многое осталось в прошлом, глядя на меня, можно было уверенно сказать: я никогда не забуду тот опыт.