Золото гетмана - Виталий Гладкий

– Не будем! Хватит! Натерпелись! – забушевала толпа.

Кошевой властно поднял булаву; шум затих.

– Так что вы посоветуете, панове? – спросил он с неподражаемым коварством, заранее зная ответ. – Как нам дальше быть?

– В поход! Собираемся в поход! Нужно освободить наших товарищей! Смерть басурманам! Веди нас, батьку!

– Ну, как скажете, дети мои… – благодушно согласился новый кошевой, приглаживая свои пышные усы. – Ваше слово для меня – закон. Осталось выбрать наказного атамана – и с богом.

Наказным выбрали, как и следовало ожидать, Ивана Малашенко. Тут уже Кость Гордиенко не выдержал. Решительно выступив вперед, он сказал со свойственной ему безрассудной смелостью, благодаря которой и стал кошевым:

– Куда вы, дурни, засобирались?! Хан передавит вас, как блох! У него под рукой десять тысяч воинов! А если кинет клич, то и все пятьдесят наберет!

– А это уже не твое дело! – закричали казаки. – Лезь на печку, кости грей! Откомандовался!

– Тихо! – громыхнул своим пономарским басом Карп Сидоренко; наконец и он решил взять слово. – Что-то вы, паны-товарищи, расшумелись как лягушки на болоте?! Вам дело говорят. Не зная броду, не суйся в воду. Или хотите как можно быстрее присоединиться к тем, кто пошел с калга-султаном? Знайте же: если мы поднимемся супротив хана, Сечь сровняют с землей. Куда потом бежать будем?

Откуда появился Мусий Гамалея, никто не заметил. Он вырос возле кошевого словно из-под земли. Завидев всеми уважаемого старого характерника, казаки, которые после речи Сидоренко несколько притихли, и вовсе утратили дар речи; над майданом повисла густая, настороженная тишина, в которой каждое слово Мусия казалось расплавленным свинцом, льющимся в форму для изготовления пуль.

– И ты, Карп, и ты, Кость, и я, старый дурак, – все мы виноваты перед товариществом… – Глаза Гамалеи были страшными; черные, бездонные, они, казалось, пробивали казацкие груди как арбалетные болты. – Мы завели запорожцев в пропасть, повинуясь капризу человека, для которого родина – пустой звук, для которого власть и обогащение – смысл жизни. Мы пошли за Мазепой, надеясь на какие-то свободы. От кого?! Где в этом мире свобода?! Она была только у нас, в Сечи. А мы ее променяли на пустые обещания. Сами своими руками убили! Кого теперь винить? Вспомни, Кость, гетмана Орлика. Человека не нашей крови и не нашей веры. Он погубил цвет казачества. И ради чего?! Чтобы потом татары, которых Орлик привел на Украину, сожгли ее, опустошили, угнали десятки тысяч людей в ясыр. Где он теперь? Из-за границы грамотки в Сечь пишет… А казаки лежат в сырой земле!

Кость Гордиенко, на которого все обратили гневные взоры, судорожно сглотнул слюну и потупился. Он понял, что проиграл и этот последний бой. Против Гамалеи не выстоит и Карп Сидоренко, обладающий незавидным красноречием.

– Нам ли теперь чего-нибудь бояться? – тем временем продолжал Мусий. – Честь дороже жизни. Если мы не освободим своих товарищей из татарской неволи, то будем не казаки, а бабы, и всяк будет плевать нам вслед. А тебе, Карп, я тоже скажу. Не сладко и под ханом, и под русским царем. Трудно выбрать, какое из этих двух зол лучше. Если хан уничтожит Сечь, уйдем отсюда, построим новую, свободную. Земли хватает. Есть такие места, куда не дотягиваются загребущие руки панов, есть! Но всю жизнь подгибать плечи для казака недостойно.

Майдан умолк. Тишина после речей Мусия казалась надгробной плитой, давящей на плечи сечевиков тяжким грузом. Сечевики стояли потупившись, все во власти мыслей, столь несвойственных казацкой вольнице.

Иван Гусак с отеческой любовью оглядел собравшихся, большей частью молодежь, широко улыбнулся, отчего даже помолодел, и сказал, чтобы разрядить обстановку:

– Подготовку к походу начнем с утра. Так что до завтра – гуляй казак! Все в шинок, угощенье за мой счет!

Рада словно взорвалась. Напряжение мгновенно спало, и орава сечевиков хлынула к воротам. Обычай отмечать избрание кошевого не могли отменить даже плохие времена.

Евреи-шинкари, увидев бурлящую толпу, катившуюся по предместью словно водяной поток, уже начали прощаться с жизнью, лишь один Лейзер каким-то десятым чувством почуял, что это идет не гроза с градом, а золотой дождь, и стоит побыстрее подставить под него ковшик. Он выкатил прямо на дорогу бочку горилки и начал наливать всем желающим, мудро рассудив, что даже если никто и не заплатит, то это невелика потеря – облегчение, которое наступило после разных нехороших предчувствий, стоило гораздо дороже.

Казаки гуляли до полуночи. Везде горели костры, и небо над Сечью посветлело так, будто в ней был большой пожар. Сторожевые посты в степи недоумевали – что там такое творится? Уж не басурмане ли тайком подобрались к Кошу и теперь избивают казаков?

Сколько было выпито горилки, меда и пива, никто не считал. Когда кончились деньги, которые дал на гулянье новый кошевой, начали пить в долг; а когда хмель ударил в буйные головы со всей силой, шинкарей прогнали прочь, и уже никто не мерил и не считал ни выпитое, ни съеденное. Лишь к утру Сечь забылась хмельным сном. Казаки засыпали там, где их сморила усталость – и под шинком, и возле коновязей, и возле валов, и даже посреди дороги, а большинство на берегу Конки, хотя ночи еще были прохладными, а от реки тянуло сыростью.

Только сторожа в Сечи не дремали. Новый кошевой атаман был строг, все это знали. Затворив ворота и заложив их на брус, сечевики с завистью прислушивались к звукам музыки, к песням и смеху, доносившимся с предместья.

Утром, едва рассвело, кошевой собрал совет. На него были приглашены не только старшины, но и казаки-ветераны.

– А что скажете, панове, как нам быть? – спросил Иван Гусак, обводя тяжелым взглядом сечевиков.

Совещание устроили в помещении Пластуновского куреня, потому что паланка не могла вместить такое количество людей.

– То и скажем, что затея наша никчемная, – ответил Василий Осипов; он был полковником и добрым воином. – Пока соберем казаков, пока собьем их в сотни, наших товарищей отправят в Стамбул (если еще не отправили). А с теми силами, что у нас сейчас в наличии, нечего и бучу затевать.

– И то правда… Кх-кх! – осторожно прокашлялся старый казак Лаврин Шрам. – Не догоним басурман. А догоним, то зря казаков погубим. Сила у хана большая…

– Прав был Кость – Менгли-Гирей не простит нам такой дерзости, – угрюмо сказал есаул Василий Ерофеев по прозвищу Гуш; он был боевым побратимом Гордиенко. – Пойдем в поход на татар, сразу же нужно искать новое место для Сечи. И потом, что толку будет, если к тем полутора тысячам наших товарищей, что в плену, положим в землю еще несколько сотен казаков?

– Может, ты хочешь умереть как баба – на лавке под образами? – насмешливо поинтересовался Малашенко. – Так скажи нам, и мы обойдемся без тебя.

Гуш гневно вскинулся, но тут же и сник – военный совет не был местом, где выясняют отношения. Но по большому счету наказной атаман оскорбил Ерофеева. Смерть в своей постели для запорожца считалась едва не позором; поэтому казаки, особенно старые, не боялись умереть в бою, а некоторые даже искали в сражениях славную кончину.