Машина Судного дня. Откровения разработчика плана ядерной войны - Дэниел Эллсберг

Из кратких инструкций, которые я получил от Гарри, следовало, что Турции нужно было представить это как меру по ее защите от советских ударов в случае обострения кризиса. Кроме того, ее требовалось убедить в том, что подводные лодки с ракетами Polaris являются более эффективным средством сдерживания, чем ракеты средней дальности наземного базирования.

Я был в шоке. Мне дали папку с архивом переписки с нашими послами в Турции и НАТО по вопросу возможной сделки по ракетам, т. е. вывода ракет как с территории Кубы, так и с территории Турции. Мнения послов прямо говорили о том, что такая сделка крайне негативно отразится на наших отношениях не только с турками, но и с правительствами стран НАТО в целом.

Турки, как неоднократно отмечал Хэр, гордились присутствием ракет средней дальности и совершенно не боялись стать мишенью для ударов. Особенно их вдохновляло то, что эти ракеты ставят Турцию на «передний край» блока НАТО. «Это теперь турецкие ракеты», – говорил Хэр. В самом деле, ракеты (хотя и не боеголовки, которые, по идее, оставались под контролем США) формально были переданы туркам, что делало их односторонний вывод Соединенными Штатами сомнительным с правовой точки зрения. У турок не было желания или намерения отказаться от них, особенно с учетом советской угрозы.

Более того, если бы кто заподозрил Соединенные Штаты в разоружении НАТО перед лицом советской угрозы, то все сразу решили бы, что они жертвуют «защитой» Европы в интересах собственной безопасности. Это было бы воспринято как принесение ракет НАТО в жертву в обмен на вывод с Кубы советских ракет, которые угрожали континентальной части территории США, хотя в тот момент Белый дом и Макнамара еще ни словом не обмолвились о такой возможности. Подобная «предосторожность» со стороны Соединенных Штатов – не допустить ударов по ракетам (а втихую не дать туркам запустить их) – сама по себе говорила больше любых слов.

Это было бы воспринято Шарлем де Голлем и другими как подтверждение того, что они уже давно твердили: Соединенные Штаты никогда не будут ставить европейскую безопасность выше собственной. Лидерство в альянсе, которое всегда было синонимом гегемонии США, могло перейти к де Голлю или к союзу Франции и Германии. Мог даже начаться процесс распада альянса. Хрущев, конечно, воспользовался бы такой возможностью и занял бы более жесткую позицию по Берлину.

Я прекрасно понимал всю сложность ситуации. (Мне не было известно тогда, что Макджордж Банди и другие с помощью тех же самых аргументов пытались тем утром убедить Кеннеди отказаться – хотя бы на время – от открытого согласия с субботним предложением Хрущева.) Тем не менее я старался, в соответствии с указанием Макнамары, представить дело так, будто мы действуем в интересах Турции, а не в своих собственных, невзирая на предупреждения Хэра о том, что любое действие подобного характера неизбежно разрушит веру турок в Соединенные Штаты и в альянс.

Обычно составление проектов давалось мне легко – это была основная часть моей работы в качестве консультанта от RAND, – однако в этот раз дело двигалось страшно медленно. Я печатал на машинке строки и абзацы, рвал испорченные листы, выбрасывал их в корзину и печатал все новые варианты. Я просто не верил в то, что пишу, и чувствовал отвращение к этому занятию. Это была чисто бюрократическая работа – облечение в слова позиции, которую спустили сверху и с которой ты сам совершенно не согласен. Но я все же был консультантом от RAND, а не чиновником и не штатным сотрудником.

Мне хотелось сказать, что я просто не могу (не буду) сделать этого, покинуть здание – и, если нужно, вернуться в Калифорнию, – но мне удалось пересилить себя и выбросить эту мысль из головы. Такая выходка здорово подставила бы Гарри Роуэна, а вместе с ним Нитце и Макнамару. Ведь это Гарри притащил меня сюда и доверился мне. Я старался выполнить задание именно ради него.

Так или иначе, сдвинуться с места я не мог.

С тоской я размышлял о Кеннеди и Макнамаре: «Они собираются проиграть битву». Президент хочет вывести ракеты из Турции. Он намерен выполнить требование, которое Хрущев выдвинул сегодня утром. Он готов смириться с поражением – развалом блока НАТО, уступкой в вопросе Берлина и Кубы, – когда у нас есть все шансы на победу. Я не сомневался в том, что Хрущев вот-вот уступит. Кеннеди отступал, когда этого не требовалось.

В какой-то момент к моему столу подошел Нитце и спросил: «Как идут дела?»

Неожиданно для себя я ответил совершенно честно: «Не очень хорошо. Очень медленно». Я хорошо помню охватившее меня чувство предельной усталости и разочарования. Я медленно обвел взглядом комнату. Устали все без исключения. Я сказал ему: «Меня коробит от мысли о том, что какие-то там турки могут возражать». Сейчас, конечно, мне стыдно за это, но тогда слово «турки» прозвучало явно презрительно.

«Ничего, продолжай», – сказал Нитце и ушел.

Я продолжил свое сражение. Полчаса спустя пришел Гарри и снял с меня мою ношу. Он сказал, что Макнамара сам составил телеграммы. Я был смущен. Должно быть, Нитце сообщил ему, что у нас проект не готов. Как бы то ни было, но у меня гора с плеч свалилась. Гарри отпустил меня, и я вернулся в гостиницу.

Я никогда не забуду то, о чем думал тогда, глядя на себя в зеркало над раковиной в гостиничном номере. Было темно, свет горел только в спальне позади меня. Я чувствовал ужас. Мне казалось, что я участвовал в чем-то постыдном, в сделке, которая не делает чести моей стране. В ушах почти физически звучали слова: «Я больше не вернусь сюда. Я не собираюсь снова попасть в такое положение. Мне пришлось сделать, попытаться сделать это ради Гарри – он получил приказ, у него такая работа, – но я больше не работаю на него. Все кончено. Я больше не вернусь в этот город».

Я разделся и завалился в постель. На следующее воскресное утро я проснулся поздно, позавтракал в гостинице и не спеша направился в Пентагон. До офиса помощника министра обороны по вопросам международной безопасности я добрался около 10:00.

Там все ликовали. Час назад по радио из Москвы сообщили, что Хрущев выводит ракеты с Кубы. Он принял предложение Кеннеди, отправленное вчера, и при этом не сказал ни единого слова о ракетах в Турции.

В общем, все произошло примерно так, как я и предполагал до вчерашнего вечера. Было приятно узнать это, но мне такой поворот не казался настолько неожиданным, как другим, и я не чувствовал особого ликования. Как и все, я вздохнул с облегчением, но по другой причине: потому, что телеграммы Макнамары не понадобились. Я справился, не ушли ли они. Их, к счастью, так и не отправили – ситуация была спасена.

Как раз в тот момент проходило заседание министров стран НАТО, и по первым сообщениям все они поздравляли Соединенные Штаты с победой. Особенно радовались этому турки.

Хрущев пошел на попятную – он не только смирился с блокадой, но и вывел ракеты в ответ на угрозу нанести удар, причем без каких-либо дополнительных уступок со стороны Кеннеди (кроме обещания не вторгаться на Кубу, которое я и большинство американцев считали несущественным). Гарри Роуэн, как и я, считал, что шансы на перерастание этого противостояния в ядерную войну снизились до минимального уровня. На мой взгляд, президент Кеннеди и его помощники в ExComm также были уверены в этом. Как следует из моих записей, на второй неделе кризиса Гарри даже заметил: «По моему мнению, Исполнительный комитет считает вероятность начала ядерной войны очень низкой, хотя и завышает ее раз в 10. Комитет воспринимает ее как один к сотне». Сам же он, по его словам, считает шансы не выше, чем «один к тысяче».