Лавандовая комната - Нина Георге

– Мы его называем маэстралем. Властелином. Или vent du fada. Ветер, который сводит с ума. Наши дома стоят к нему боком, торцевой стороной, – она показала на постройки на их участке, – чтобы не подставлять ему лоб. Он приносит не только холод, но еще и шум. Каждое движение дается с трудом. И все мы на несколько дней становимся как бы немного чокнутыми. Советую вам не обсуждать ничего важного. Обязательно поссоритесь.

– Что вы говорите! – тихо воскликнул Макс.

Мадам Бонне посмотрела на него с ласковой улыбкой.

– Да, да. Vent du fada непредсказуем, как любовь, о которой никогда не знаешь, будет она взаимной или нет. Люди психуют, несут какую-то чушь, делают глупости. Но как только ветер стихает, все становится на свои места. В головах и в небе все проясняется, и мы начинаем жизнь с чистого листа… Ну, я, пожалуй, пойду уберу тенты и привяжу стулья, – сказала она на прощание и ушла.

– Так что ты хотел рассказать? – спросил Жан Макса.

– Э-э-э… Забыл! – быстро ответил тот. – Вы не проголодались?

Вечер они провели в крохотном ресторанчике «Un p’tit coin de cuisine» в Боньё с потрясающим видом на долину и на багрово-золотой закат, утонувший в таком ясном, в таком ослепительно-звездном небе, что свет фонарей и ламп казался ледяным. Том, их веселый официант, подавал им провансальскую пиццу на деревянных тарелках и баранину в горшочках.

Там, среди этих красных шатких столиков, в уютном зале под каменными сводами, Катрин почувствовала себя чем-то вроде нового, благотворного химического элемента, способствующего укреплению связи между Жаном и Максом. Ее присутствие вносило гармонию и тепло. Она обладала способностью смотреть на собеседника так, словно для нее имела значение каждая деталь его рассказа. Макс рассказывал ей о себе, о своем детстве, о своих бесплодных грезах о девочках, о своей фонофобии[75]– обо всем, о чем вряд ли решился бы рассказать Жану или какому бы то ни было мужчине вообще.

Пока Катрин и Макс беседовали, мысли Жана время от времени уплывали куда-то в сторону. В каких-нибудь ста метрах, наверху, на горе, рядом с церковью, было кладбище. Лишь несколько тысяч тонн камня и страх отделяли его от нее.

Только когда под ощутимо прохладным напористым ветром они пошли вниз, в долину, Жан спросил, не потому ли Макс был так разговорчив, что хотел избежать расспросов о трактористке, и не заговаривал ли он им просто зубы?

Макс проводил их до комнаты.

– Ты иди, я сейчас приду, – сказал Жан Катрин.

Они стояли с Максом в тени между домом и сараем. Ветер низко гудел и посвистывал, обдувая все щели и выступы.

– Так что же ты мне все-таки хотел сказать, Макс? – мягко спросил Жан.

Жордан молчал.

– Может, подождем, пока пройдет мистраль? – ответил он наконец.

– Что, так худо?

– Ну… во всяком случае, настолько, что мне захотелось сначала дождаться тебя. Но не смертельно. Надеюсь.

– Говори лучше сейчас, Макс. А то меня замучают фантазии и предположения.

Например, что Манон жива и просто решила сыграть со мной злую шутку.

Макс кивнул. Мистраль гудел все громче.

– Муж Манон, Люк Бассе, через три года после ее смерти еще раз женился. На Миле, известной в здешних краях поварихе… – начал Макс. – Виноградник он получил от отца Манон в качестве ее приданого. Белые и красные вина. Их здесь… очень любят. А потом ему достался еще и ресторан Милы.

Жан Эгаре почувствовал легкий укол ревности.

У Люка с Милой были виноградник, поместье, популярный ресторан. Может быть, еще и сад. У них был цветущий, щедрый Прованс, им было с кем поделиться всем, что их радовало и огорчало… Люк просто получил второй экземпляр счастья. Впрочем, может, и не «просто», но для подробного анализа у Жана сейчас не было сил.

– Замечательно! – пробормотал он. С бóльшим сарказмом, чем хотел.

Макс возмущенно фыркнул:

– А что ты хотел? Чтобы Люк до сих пор бегал с кнутом, занимаясь самобичеванием, не смотрел на женщин и ждал собственной смерти, жуя черствый хлеб, засохшие оливки и чеснок?

– Что ты хочешь этим сказать?..

– Что-что! То самое! – прошипел Макс. – Каждый скорбит по-своему. Этот винодел выбрал вариант «новая женщина». Ну и что? В чем тут преступление? Или, может, ему надо было… последовать твоему примеру?

В Эгаре вспыхнула злость.

– Знаешь что, Макс? Я бы тебе сейчас с таким удовольствием влепил разок-другой!..

– Знаю, – ответил Макс. – Но я знаю и то, что это не помешало бы нам с тобой остаться друзьями. Дурило старый!

– Ну вот, я же вам говорила! Это все мистраль, – сказала, проходя мимо, мадам Бонне.

– Извини! – тихо произнес Жан.

– Ты меня тоже. Проклятый ветер!

Они помолчали. Может, ветер был всего лишь удобной отговоркой?

– Так ты все-таки пойдешь к Люку? – спросил Макс.

– Конечно пойду.

– Я должен сказать тебе еще кое-что. Надо было, конечно, сделать это сразу же…

И когда Макс сообщил ему, из-за чего он на самом деле был в последние недели как помешанный, Жан подумал, что ослышался в этой свистопляске ветра. Да, скорее всего, так и было. Потому что то, что он услышал, было настолько прекрасно и в то же время жестоко, что просто не могло быть правдой.

Макс положил себе на тарелку еще один кусок ароматной яичницы с трюфелями, приготовленной для них на завтрак мадам Бонне по провансальскому рецепту. Она положила девять свежих яиц в банку с ранним зимним трюфелем на три дня, чтобы яйца пропитались его ароматом, потом осторожно взболтала разбитые яйца и поджарила с небольшим количеством нежнейших кусочков трюфеля. Получился чувственный, дикий, землянисто-мясной вкус.

«Шикарная предсмертная трапеза», – мелькнуло у Жана в голове.

Этот день обещал стать самым длинным и тяжелым днем его жизни.

И он почти благоговейно-молитвенно вкушал эту «последнюю трапезу». Мало говорил, пробовал все тихо и сосредоточенно, словно ища опоры в простых манипуляциях и заряжаясь силой для предстоящих испытаний.

Кроме яичницы, им подали сочные дыни из Кавайона, белую и оранжевую. Пряный кофе с подогретым подслащенным молоком в больших цветастых чашках. Домашнее сливовое варенье с лавандой, со свежим горячим багетом и пропитанными маслом круассанами, которые Макс, как обычно, доставил на своем хрипящем мопеде из Боньё.

Жан поднял голову от тарелки и посмотрел вверх, в сторону Боньё, туда, где стояла романская церковь. Рядом с ней – кладбищенская ограда, ослепительно-белая. Каменные кресты, врезавшиеся в небо.