Лавандовая комната - Нина Георге

Сейчас он увидит мужа Манон.

Мужчину, чью жену он любил.

Он ни на секунду не задумался о том, что скажет ему.

Люк был одного с ним роста. Коротко стриженные, сожженные солнцем волосы миндального цвета. Светло-карие умные глаза в обрамлении множества мелких морщин. Высокое стройное дерево в джинсах и синей застиранной рубашке, на всем внешнем облике – печать многолетнего общения с землей, с природой.

Эгаре сразу же увидел то, чем он пленил Манон.

Люк Бассе был сама надежность в сочетании с чувственностью и мужественностью. Мужественностью, измеряемой не деньгами, не успехом или яркими словами, а силой, терпением и способностью заботиться о семье, о доме, о своей земле. Такие мужчины крепко связаны с землей своих предков. Необходимость продать, сдать в аренду или хотя бы даже отдать зятю в качестве приданого дочери часть этой земли для них равносильна резекции здорового органа.

«Погодостойкий, – сказала бы о Люке Лирабель. – Ты становишься другим человеком, если в детстве сидел у костра, а не у печки, лазил по деревьям, а не катался по тротуарам на велосипеде в защитном шлеме и больше проводил времени на улице, чем перед телевизором». Поэтому она отправляла его гулять под дождем, когда они гостили у бретонских родственников, и грела ему воду в котле, в камине. Большего удовольствия от горячей воды он никогда не получал.

С чего это ему вдруг при виде Люка вспомнились кипящие бретонские котлы?

Да потому, что муж Манон был таким же «настоящим», живым и естественным.

Прямые плечи Люка, привычные к работе руки, осанка – все говорило: «Меня не сломаешь!»

И вот этот человек внимательно смотрел на него своими темными глазами, вглядывался в его лицо, скользил взглядом по его фигуре, пальцам. Они не подали друг другу руки.

– Итак? – произнес наконец Люк, так и оставшись стоять у двери.

– Я Жан Эгаре. Ваша жена Манон жила со мной в Париже… двадцать один год назад. В течение пяти лет.

– Я знаю, – ответил Люк спокойно. – Она сказала мне это, когда узнала, что скоро умрет.

Они смотрели друг на друга, и в голове Жана сверкнула шальная, сумасшедшая мысль, что они сейчас обнимутся. Потому что только они могли понять боль друг друга.

– Я приехал, чтобы просить прощения.

По лицу винодела скользнула улыбка.

– У кого?

– У Манон. Только у Манон. Вы, как ее супруг… не можете простить того, что я любил вашу жену. И того, что я вообще у нее был.

Глаза Люка сузились. Он пристально смотрел на Эгаре.

О чем он в этот момент думал? Может быть, о том, что Манон, наверное, любила прикосновения этих рук? Или спрашивал себя, способен ли был Жан любить его жену так, как любил ее он?

– Почему вы приехали только сейчас? – произнес он медленно.

– Я тогда не прочел ее письмо.

– О боже! – вырвалось у Люка. – Да почему же вы не прочли его?..

Наступил самый тяжелый момент.

– Я боялся прочесть в нем то, что обычно пишут женщины надоевшим любовникам, – ответил Эгаре. – Отказаться от этого унизительно-утешительного приза было для меня единственным способом сохранить чувство собственного достоинства.

Как трудно давались ему эти слова!

Ну, давай излей на меня наконец свою ненависть!

Люк не торопился с ответом. Он ходил взад-вперед по комнате.

– Да, это, наверное, было страшно – прочесть письмо потом… – произнес он наконец Жану в спину. – И узнать о своем жестоком заблуждении. Узнать, что это были не обычные слова утешения. «Останемся друзьями» и прочая чушь. Вы ведь этого боялись, верно? «Дело не в тебе, а во мне… Желаю тебе встретить кого-нибудь более достойного тебя»… А все оказалось иначе.

Такой проницательности Жан не ожидал.

Он все лучше понимал, почему Манон вышла замуж за Люка.

А не за него.

– Да, это было страшно… – ответил он.

Он хотел сказать об этом больше, гораздо больше. Но у него перехватило горло.

Он представил себе взгляд Манон, прикованный к двери, которая так и не открылась.

Он так и не повернулся к Люку. Ему жгли глаза слезы стыда.

Вдруг он почувствовал на своем плече руку Люка.

Тот повернул его к себе. Посмотрел ему в глаза, словно стараясь заглянуть в душу, не пытаясь скрывать и своей боли.

Так они стояли в метре друг от друга, взглядами говоря друг другу то, чего не выразить словами.

Жан видел боль и нежность, злость и понимание. Он читал в глазах Люка немой вопрос: что делать дальше? Но он видел и мужество, и готовность выдержать все до конца.

Как жаль, что я не знал Люка раньше.

Они могли бы вместе скорбеть. После мук ненависти и ревности.

– Я хочу спросить… – начал Жан. – Я должен это знать. Это не дает мне покоя, с тех пор как я ее увидел… Виктория… это…

– Это наша дочь. Когда Манон опять уехала в Париж, она уже была на третьем месяце. Манон уже знала, что больна, но никому ничего не сказала. Она сама приняла решение – в пользу ребенка и против химиотерапии, когда врачи ей сказали, что у ребенка есть шанс. – Голос Люка дрогнул. – Манон сама, ни с кем не советуясь, выбрала верную смерть. И когда она мне об этом сказала, было уже слишком поздно… Слишком поздно, чтобы отказаться от ребенка и попытаться победить болезнь. Она скрывала от меня свой рак до письма к тебе, Жан. Ей было так стыдно, сказала она. Это, мол, справедливая кара за попытку получить две любви в одной жизни. Боже мой! Как будто любовь – это преступление! За что она себя так наказала? За что?..

Они стояли друг против друга. Они не плакали, но оба силились проглотить комок в горле, стискивали зубы, изо всех сил стараясь сохранить самообладание.

– Хочешь знать все до конца? – спросил затем Люк.

Жан кивнул:

– Да. Пожалуйста. Я хочу знать все. И… Люк… Мне так жаль… Я не хотел воровать чужую любовь. Мне так жаль, что я не смог отказаться от…

– Забудь! – резко перебил его Люк. – Я не в претензии. Конечно, когда она была в Париже, я чувствовал себя лишним и забытым. Потом она приезжала, и я снова воскресал – становясь ее любовником и твоим соперником. А ты превращался в обманутого мужа. Но это была жизнь! И какими бы странными ни казались эти отношения со стороны, в них не было ничего такого, что нельзя было бы простить.

Люк с силой ударил кулаком в раскрытую ладонь. В его глазах вспыхнул такой огонь, что Жан напрягся в ожидании удара.

– Никогда не прощу себе, что не смог уберечь Манон от этих мук совести! Моей любви хватило бы на вас обоих, клянусь тебе! Как хватало ее любви на нас с тобой. Она ничего у меня не отняла. Ничего! Почему она не простила сама себя? Это, конечно, было бы нелегко – ты и я или еще кто-нибудь… Но жизнь вообще нелегкая штука, и есть тысячи путей, которыми можно по ней идти. Она не должна была мучиться от страха и угрызений совести, мы бы обязательно нашли выход. Через каждую гору ведет хоть одна тропинка. Через каждую!