Тени незабытых предков - Ирина Сергеевна Тосунян

с твоей женой Мариной: «в бабе той несомненно что-то было». Слушай, а откуда взялись легионы твоих лихих и крутобедрых амазонок, прелестниц с пышными тугими ягодицами?

– (Смеется.) Тебе тоже нравятся, да? Многие юмора не понимают, караул кричат, кич, дурновкусие… А это я просто передачу посмотрел про девушек-моделек по подиуму ковыляющих, анорексичных таких. Тощие, есть не хотят или не могут, сознание теряют. И решил я свой собственный модельный образ сделать. Модели заложил изначально размера 3ХL. Понимаешь, это шутка такая была, а потом все так серьезно пошло, так серьезно, но и весело раскупалось. Столько счастливого и здорового юмора, столько прелести я увидел в этих моделях…

– Сейчас рубенсовские модели на всех подиумах. Мужчины снова их оценили. Короче, ты зрил в корень.

– Я глядел «в попу».

– Вот утверждаешь: всегда знал, что не останешься. Но оставался. Кто подтолкнул на отъезд из страны в неизведанное?

– Моя жена. Марину я засек в троллейбусе. За год до отъезда. Привязался. Познакомился. Ну, подробности пропустим, они уже в Маниной книге про меня («Окрошка из Пепси-колы») подробно описаны. Первый раз, когда пришел к ней в гости, принес бутылку вина, курицу и застал там веселую и голодную компанию. Были две ее подруги, студентки-американки! Одна из них собиралась замуж за русского парня, который тут же начал мой куриный дар со знанием дела потрошить, запекать. А другая… Маня мне говорит то ли в шутку, то ли всерьез: «Если хочешь уехать, вот, пожалуйста, первая девушка уже занята, а вторая может увезти тебя!» Я так хотел уехать! Но… я уже не мог. Маня!..

Стали мы жить вместе с Мариной. Прошло какое-то время, она все молчала-молчала, а потом мне говорит: «Мама интересуется, ты жениться на мне собираешься или как?» Я подумал-подумал: «Давай, – отвечаю, – поженимся и валим отсюда». Она: «А что я там делать буду?» Я ей: «Все что угодно, у тебя вон какой английский!» Она мне: «А ты что там делать будешь?» «Ха, – говорю, – английский все знают, а рисовать мало кто может».

Уехали. 15 января 1989 года. В Вену. Я сидел в самолете у иллюминатора и смотрел вниз. И вдруг: кончилась черная земля, кончилась, как по линейке, и – зелень. А по радио объявление: «Мы пересекли границу Советского Союза». У меня было ощущение как у собаки, которая потерялась, и вдруг…

– Ты так замечательно вспоминаешь те годы. Ностальгия?

– О нет, живя в России, я все время думал о пароходах, имея в виду: как же мне попасть туда, в те дальние страны? Я не был антисоветчиком, мне было глубоко плевать на политику, я просто хотел уехать. Когда зашел в троллейбус и увидел Марину, вся маета кончилась. Я эту тему закрыл. Я думал уже только о Мане. А потом она мне сделала предложение руки и сердца, и мы отправились в дальние страны вместе.

– У Иосифа Бродского есть знаменитые стихи, которые все кому не лень цитируют: «Ни страны, ни погоста…»

– Нет, это не мой случай. Да и сам Бродский так и не собрался на Васильевский остров.

– Два года назад ты написал его портрет, который скоро переедет в Петербург и займет место в музее «Полторы комнаты». Ты ведь писал его с натуры.

– С натуры, но – по памяти. С Бродским я познакомился где-то году в 1993 или 1994-м (точно уже и не вспомню дату), когда он приехал на два дня в Бостон к моему приятелю Леве Левитину, профессору Бостонского университета. У Левы и остановился. В первый же вечер выступил в его доме, где собралась большая компания любителей поэзии, а на следующий день в другом месте. Признаюсь, поначалу Бродский мне увиделся этаким брюзгой, всех он подкалывал, со всеми он спорил. Суровый, во всем и во всех сомневающийся. Кто-нибудь что-то скажет, он обязательно оспорит: нет, это не так… А потом я вгляделся немного пристальнее и сообразил: просто поэт очень хорошо относился к своим друзьям (в данном случае, к Леве), с большой любовью. А вот чужие… Ему надо было сначала как-то свыкнуться с их присутствием, с теми, которых он не знал. А компания в доме собралась тогда довольно большая и разношерстная – человек десять-двенадцать.

На следующий вечер снова встретились… Я в то время какие-то стихи Бродского уже читал (хотя скажу честно: не особый ценитель и любитель поэзии), и они мне нравились. Мне очень нравился его ритм, как будто он берет и краской забивает холст и попадает именно туда, куда надо. И в тот раз, в доме у Левы, поэзию Бродского я воспринял именно так. А в некоторых стихах даже создавалось впечатление, что он вбивает краску в холст… молотком.

Я сидел, слушал и запоминал его лицо, движения, интонации… Ведь что обычно первым отмечаем, встретив незнакомого человека? Глаза! Именно, глаза! А у Бродского – нет. У него в лице главными были рот и мимика. И это было что-то особенное, с подобным я встретился впервые.

– Тебе-то самому не хочется еще раз увидеть Питер, Васильевский остров? Ты ведь так и не был там после отъезда?

– Нет, не был. Мы вот разговариваем с тобой – легко, весело. А вспоминать все это – нелегко.

Анна Ахматова:

«О милые улики, куда мне спрятать вас?»

Портреты Ахматовой на выставке Модильяни в Нью-Йорке

В Париж Анна Ахматова приезжала трижды. Первый раз – в 1910 году в сопровождении молодого супруга поэта Николая Гумилева, с которым незадолго до того венчалась в церкви Никольской слободки под Киевом. Через год, вопреки желанию мужа, вернулась туда уже одна и сняла квартиру на левом берегу Сены, в старинном доме на улице Бонапарта. И три недели встречалась с художником Амедео Модильяни, память о котором хранила потом до конца своей достаточно длинной и достаточно трагической жизни.

А еще хранила свой портрет работы Модильяни. Правда поначалу, говорят, Анна Андреевна его прятала от нескромных глаз, но в 1965 году пожелала видеть рисунок на суперобложке сборника стихов «Бег времени» – последнего своего прижизненного издания. Сегодня этот портрет известен каждому школьнику в нашей стране и даже отлит в бронзе и водружен на тяжелый мраморный постамент.

Они познакомились в ее первый приезд во Францию, и Модильяни потом целый год писал в Россию письма. «Vous etes en moi comme une hantise» («Вы во мне как наваждение») – эти, да еще пара строк, да несколько как бы случайных оговорок и легкий модильяниевский рисунок на обложке книги