Клуб избранных - Александр Овчаренко

Через десять дней в далёком Нью-Йорке Макара Краснопольского нашло письмо с московским штемпелем. В письме нотариус Андреева сообщала, что

«…господин Краснопольский является единственным законным наследником имущества г. Денисюка, и в связи с кончиной последнего, наследнику надлежит в течение полугода вступить в свои права». Так нежданно-негаданно Макар стал владельцем трёхкомнатной московской квартиры, гаража-ракушки, истерзанной российскими дорогами старенькой «Волги» и дачного участка без жилого строения, которое, как сообщалось в письме «…было уничтожено в результате пожара вместе с его бывшим владельцем».

Тёплым летним вечером, когда солнце скрылось за Яблоневым хребтом, но продолжало золотить край поблёкшего от жары небосвода, старец Алексий задумчиво сидел у раскрытого окна. На массивной кедровой столешнице лежала перед ним раскрытая библия, но мысли старца в этот вечер были далеки от божественного откровения. Синие сумерки, щедро сдобренные ароматом разнотравья, вливались в открытое окно, наполняя чисто убранную горницу дурманящим запахом тайги. Алексий свечу не затеплил: так и сидел в тишине летних сумерек, вдыхая густой и духмяный, словно медовуха, запах.

Неожиданно в дверь робко постучали.

– Кто? – сурово спросил старец.

– Пусти, отче! – прозвучал скрипучий голос, по которому Алексий узнал Николу-Травника. Никола был истинным верующим, себя и семью свою содержал в строгости, как в Священном Писании сказано. Промышлял Никола сбором целебных трав, за что и получил прозвище Травник. Алексий Травнику доверял, и знал, что попусту его беспокоить бы не стал. Знать, что-то случилось, раз Травник явился к нему, на ночь глядя.

– Войди! – разрешил старец и затеплил от лампады тоненькую свечку.

Никола вошёл в горницу, но остался стоять у порога, покорно склонив голову. Длинные седые пряди, перехваченные на лбу тоненьким кожаным ремешком, спускались на плечи. Через плечо у Николы висела холщовая сума, в которую он собирал целебные корешки да травы.

– Говори! – коротко повелел старец.

– Из Разгуляевки я сейчас, Отче. Бабка Степанида просила заглянуть: постоялец у неё захворал. Вот я и ходил хворого навещать, – степенно начал Травник.

– Помогать немощным сам Господь велел, – поддержал его Алексий, догадываясь, что главную весть Травник сразу сказывать не решается.

– Постоялец-то пришлый, из самого Тобольска, – продолжил Никола. – Назвался он Фёдором Кузьмичом, говорит, что человек он божий, по земле странствующий. Да только никакой он не Кузьмич и не мужицкого он роду-племени. Ликом чист, пальцы длинные, тонкие, к мужицкому труду не привычные. Чует моя душа, из благородных он!

– Экое диво! Мало ли среди божьих людей богатеев, кои от мирской суеты удалились и, замаливая грехи свои, по земле странствуют.

– Видел я его, Отче! Раньше видел, когда к Ваське Карасю за солью ходил. В зале у Карася картинка в рамке висит, вот на ней и видел.

– Да ты, Никола, толком сказывай, что за картина и, при чём здесь постоялец бабки Степаниды?

– Так я, Отче, и сказываю: на картине той – государь-ампиратор! Так вот странник, что Фёдором Кузьмичом назвался – вылитый самодержец!

– Да ты, Травник, никак белены объелся, или ещё какого дурмана нанюхался! Император Александр I, гонитель веры нашей, уже почитай лет десять, как сгинул! Ступай домой! Не гневи бога и не вздумай кому-нибудь об этом сказывать! Нечего смуту в христианские души вносить, а со странником я сам, с божьей помощью, разберусь.

Ушёл Никола, будто и не было его: растворился в ночи, только пламя свечи колыхнулось. Долго сидел за столом Алексий: уже и свечка догорела и тёплая летняя ночь опустилась на Медведково, а через раскрытое окно потянуло в горницу ночной свежестью. Сверчок в тёмном углу за печкой затянул бесконечную песню, глухо ухнула в чаше ночная птица и над окном прошелестела крыльями в темноте пара летучих мышей, но ничего этого не видел и не слышал Алексий.

Растревожил душу ему Травник своим рассказом, не отпускали старца воспоминания о другой, мирской жизни.

Далеко были его мысли, в том достопамятном 1801 года, когда он был молод, богат и тщеславен. А был он тогда поручиком третьей роты лейб-гвардии Семёновского полка Григорием Ивановичем Крицким – известным во всём полку картёжником и кутилой. Ох, сколько вина было выпито, сколько женских сердец загублено, теперь и не вспомнить! Большим грешником был Григорий. Граф Пален его тогда приметил, и в свой круг ввёл. Графа окружали всё больше люди родовитые, но Григория приняли, как равного. Льстило это молодому поручику, и чтобы соответствовать окружению, не жалел Григорий денег. А когда отцовское наследство иссякло, граф Пален тут как тут: как старший товарищ, он и советом помогал, и деньгами ссужал, даже карточные долги порой за Григория покрывал. Не заметил Григорий, как оказался весь долгами, как паутиной, опутанный. Платить надо, а нечем: жалование офицерское, им за полгода вперёд полученное, растрачено давно до последней копейки.

– Вам, поручик, в вашем положении осталось только стреляться или уходить в отставку с позором! – жёстко сказал граф, когда пришёл к нему Григорий за советом.

– Это, граф, мне и самому ведомо. Не смерти боюсь я, но позора. Офицерская честь мне дороже жизни. Прикажете стреляться? Извольте! Я готов, хоть сию минуту в вашем кабинете! Но прежде чем себе пулю в лоб пустить, я, как честный человек и дворянин, обязан заплатить по счетам, а этого я сделать не могу.

Помолчал Пален, вздохнул притворно, себе и Григорию по рюмке вина налил и, не дожидаясь гостя, одним махом выпил. Григорий вино, словно воду выпил, но вкуса не почувствовал, ждал, что граф скажет.

– Могу ли я Вам, поручик, довериться? – спросил Пален, наливая по второй рюмке. – Дело непростое, деликатное, затрагивает честь царской семьи. В случае удачи на Вас, поручик, обрушится водопад царских милостей, да таких, что все свои долги покроете, и денег Вам до конца жизни хватит.

– Можете располагать, граф, мной по своему усмотрению! – ответил тогда Григорий, принимая вторую рюмку вина.

– Тогда жду Вас сегодня вечером у себя. Я познакомлю Вас с господами, которые вовлечены в это секретное мероприятие, но об этом пока никому ни слова! Надеюсь, Вы меня понимаете, поручик?

– Не беспокойтесь, граф! Я умею хранить чужие секреты.

– Очень хорошо, но мне хотелось, чтобы мой секрет стал и Вашим тоже.

На том и расстались.

Вечером граф привёл Григория в подвал своего особняка, где находилась группа гвардейских офицеров и несколько штатских. На столе среди шандалов со свечами и бутылок с вином Григорий рассмотрел закапанный воском план дворца в Гатчине. Все присутствующие были настроены очень решительно: пили и говорили много, и в выражениях не стеснялись. В середине вечера, когда настроение достигло кульминации, и кто-то из присутствующих предложил тост за смерть тирана, Григорий отвёл Палена в сторону и взволновано заговорил: