Очередь - Ольга Грушина

— А вот скажите, Виктор Петрович, — спрашивает Александр, — как по-вашему, что с нами происходит, когда мы умираем? То есть после этого.

— Читал я одну умную книгу, — отвечает старик между глотками. — Может статься, каждый из нас получит то, во что верил. Умерший индус будет коротать вечность среди пантеона синелицых, многоруких богов, трубящих в слоновьи хоботы. Умерший мусульманин будет прогуливаться в розовом саду, лаская дев с миндалевидными очами и читая суры. Умерший христианин будет парить в облаках вместе с ангелами, что играют на арфах, пока апостол Петр прохаживается мимо, потряхивая связкой ключей. А кто считает, что после смерти его ждет пустое место, именно это и получит — пустое место. Чулан с пауками.

— А вы сами во что верите, Виктор Петрович?

Виктор Петрович улыбается:

— Надеюсь обеспечить себе полноценную загробную жизнь. Еще чайку?

И Александр, наблюдая, как в его стакан льется горячая, дымная струйка, вдруг думает: а что, если моя загробная жизнь окажется всего лишь продолжением сегодняшней, что если в ней будет этот же город, из которого не вырваться, и обшарпанные дома, и совместное распитие бутылок в темных скверах, и очереди, и зима, и надоевший снег, и утреннее похмелье, и поезда, вечно отправляющиеся без меня, и постоянное ожидание чего-то — хоть чего-нибудь; а потом, испугавшись, он с бессловесной мольбой обращается в небесную канцелярию — все равно в какую, — где в дружно-жемчужном раю лебединым пером заносят все твои молитвы в гигантский гроссбух жизни: ой, нет, не записывайте, пожалуйста, на самом деле я в это не верю, это всего лишь шальная мысль… — но Виктор Петрович уже тает, становится прозрачным, а чай в стакане, перестоявшись, сливается с темнотой, и, открыв глаза, он видит лоскут черного неба, просыпавшийся рафинад звезд, голые ветви у него над головой, которые помешивают воздух, словно ложечками, и еще круглую монетку луны, вроде той, которую опускаешь в прорезь телефона-автомата, если только он не сломан, и еще снег, и двор — и, приподнимаясь, он стонет и в ужасе шепчет: нет, только не это.

Все тело болит; рука, тронувшая лицо, делается мокрой. Не исключено, что у него сломан нос и, возможно, ребро, а то и два. Страх немного ослабляет хватку: у мертвецов такой боли не бывает. Рядом сидит на корточках немолодой человек, но это не Виктор Петрович. Александр смотрит на него, нахмурившись, а потом узнает растрепанную бороду, скорбящие глаза — это старичок из очереди.

— Я думал, вас забрали, — говорит он и пробует привстать, но снова заваливается.

— Так и было, — добродушно отвечает старец. — Да это не впервой. Меня долго не держат.

— Я умер? — спрашивает Александр на всякий случай.

— Ты — молодцом, не считая пары ссадин, — отвечает старик. — Они меня увидели — и бежать. А вот приятеля твоего сильно порезали. Ножом пырнули. Сейчас «неотложка» приедет.

И только теперь Александр замечает пострадавшего — своего друга Николая, который распластался на снегу; из последних сил Александр ползет к нему, трогает холодный, липкий лоб, и, обнаруживая рядом нож, свой бывший нож, подбирает его с земли, на миг держит в руке, ощущая привычную тяжесть на ладони, а потом швыряет в сугроб; и тут он видит, что снег вокруг обагрен красным, ярко-красным, насыщенным, великолепным красным цветом, цветом зари над восточным морем. Тут появляются другие люди, помогают Александру встать, Николая уносят, Александр бредет следом, в голове у него гудит, ему тоже требуется врачебная помощь, для него есть место рядом с носилками. «Скорая» ждет на углу, он ковыляет по направлению к ней, вспоминает что-то важное и ощупывает задний карман брюк. Этого следовало ожидать.

Проезжая знакомым переулком, он смотрит в мутное стекло задней двери.

Киоск задраен щитком, тротуар пуст.

1

Когда Анна отправилась спать, Сергей стал мерить Шагами темный коридор — туда-сюда, туда-сюда; он не ложился в ожидании Сашиного возвращения, полный решимости поговорить с ним насчет билета. Потом, утомившись от вынужденной бессонницы, он зашел в комнату сына, включил тусклый плафон. Настольные часы влачили призрачные стрелки по еле различимому циферблату: чтобы узнать время, он поневоле наклонился вплотную, едва не задев стрелки носом. Шел третий час ночи; Саша задерживался дольше обычного. Подождав еще немного, Сергей выключил свет, тяжело опустился на кровать сына и прикрыл глаза, а когда он их через пару минут снова открыл, перед ним маячило растянутое полотно сереющего света — окно, понял он в следующее мгновение: заполненное предрассветным небом окно в комнате сына, куда тот до сих пор не вернулся.

Он встал. У него ломило спину. Воздух разрывался от хриплого карканья ворон. Часы, теперь посветлевшие, как будто дневное время отличалось цветом от ночного, показывали половину восьмого утра. Он посмотрел на циферблат с неодобрением, подспудно терзаясь тревогой, а потом сел на стул и забарабанил пальцами по краю стола. Перед ним лежала небольшая стопка листов, исписанных небрежным Сашиным почерком — конспекты лекций, не иначе, рассеянно подумал он и пробежал глазами первые попавшиеся строчки.

Без сомнения, люди будут вас помнить, ведь вы обрели бессмертие. Должно быть, странно ощущать, что будешь жить вечно. Мне, например, не так уж важно, останутся ли воспоминания обо мне, гораздо важней, останутся ли воспоминания у меня. Больше всего на свете я боюсь дожить до возраста своих родителей и осознать, что вспомнить-то и нечего.

В растерянности Сергей помедлил, перелистнул страницы к началу, прочел первые строки.

Игорь Федорович, вы можете подумать, что я завсегдатай концертов, который пришел насладиться вашей музыкой. Но это не так. В музыке я ничего не смыслю.

Дрогнувшими руками он перебрал стопку, выхватывая предложение здесь, абзац там, а после отодвинул страницы прочь и долго-долго сидел, устремив взгляд в пространство, наблюдая, как в окне предрассветный город проявляется, будто на фотографии, и утро приподнимает его за уголок гигантскими щипцами, чтобы стряхнуть предрассветные сумерки. И по мере того, как небо медленно занималось зарей, у Сергея в душе росло напряжение, пока все внутри у него не стеснилось, не стянулось узлом, и он подумал о том, что здесь, в этом городе, который еще совсем недавно казался ему начисто лишенным неожиданностей, на унылых окраинах этого города, где сотню лет назад по заснеженным деревням бродили волки, а теперь на безликих, плохо освещенных улицах вырастали мрачные многоэтажки, в одной из квартир одного из этих домов, в трех комнатах этой квартиры, жили бок о бок с ним три человека, жили годами, даже десятилетиями — его жена, его сын и его теща, которые еще совсем недавно казались ему такими предсказуемыми, такими неинтересными, что при них его томила скука, — а сейчас он чувствовал невозможную, отчаянную уверенность в том, что ни разу их толком не видел и, проглядев в них что-то жизненно важное, упустил из-за этого годы возможного счастья.

Долгожданный стук входной двери мгновенно развязал узел у него в груди, и он заплакал — беззвучно, облегченно, без слез. Он услышал, как на пол упали сброшенные ботинки, как в коридоре кудахтала Анна, которая, похоже, тоже полночи не спала, вслушиваясь в каждый шорох в ожидании сына. Сергей провел рукой по лицу; щеки были сухими. Он вышел из комнаты.