Чужой ребенок - Мария Зайцева

А под глазами тени. И ресницы темные на контрасте с бледной до серости кожей.

Я тяну руку, уже в который раз за этот час, хочу его коснуться и в который раз не решаюсь. Но и уйти, оставить его, не могу, сил нет на это.

Василий Иванович, как только понял, что я знаю поступившего пациента, тут же отстранил меня от ассистирования, наорал матерно, когда попыталась настоять на своем, и выгнал из палаты.

На мое место встала моя напарница, Татьяна Максимовна, флегматичная, спокойная, как танк.

Она оставила свой участок мне, и ушла в операционную, к Василию Ивановичу, а я, скрывая тремор пальцев, попыталась убиться работой. И все равно мыслями была только там, рядом с бледным, беспомощным ребенком.

Не было мыслей, каким образом случилось то, что случилось, только рефреном : “Пусть все будет хорошо. У него все будет хорошо. Все будет хорошо”.

Раньше я не понимала, почему родственникам-медикам нежелательно участвовать в процессе лечения напрямую: проводить операции, например, да и диагностику лучше доверить другому, не вовлеченному человеку.

А теперь понимаю.

И не представляю, как могла бы просто смотреть на моего Ваньку, лежащего без сознания… Умерла бы сразу. Руки бы отнялись, и ноги тоже.

Паническим мыслям не давали развиваться дела.

Пообщавшись со скоряками, я выяснила, что ребенка подобрали на улице, рядом с большим недостроем в центре, без документов и телефона. Я продиктовала его имя и фамилию, но на большее не была способна. В конце концов, скоряки передадут данные в полицию, и те уже будут искать родственников Ваньки. Пусть и ищут. Мне все равно. Мне главное, чтоб с ним все хорошо было.

За время осмотра и вынесения диагноза я переделала все дела, сто раз пробежала вперед и назад по отделению и, наконец, прочно окопалась возле дверей в смотровую.

Когда Василий Иванович показался в проеме, меня буквально подкинуло вверх.

— Спокойно, спокойно, — прогудел он, протягивая мне руки в перчатках, чтоб сняла. Я дрожащими пальцами стащила их, отправила в отходы, жадно кося взглядом на Татьяну Максимовну, завершавшую перевязку и накладывание гипса.

Василий Иванович поймал мой взгляд:

— Родственник все же?

— Нет, я же сказала… Знакомый…

— Переживаешь очень, лица нет.

— Как он?

— Подозрение на закрытую чмт, думали, краниэктомия нужна будет. Но внутренней гематомы нет, так что обошлось. Парень крепкий, выберется. Прогноз хороший.

У меня помимо воли полились слезы, да прямо жутко так, ручьями буквально, а я не даже не ощущала, кажется, смотрела и смотрела на Ваньку, на повязку, такую белую на его черных волосах. Носик остренький. И пальчики, безжизненно повисшие…

Перед глазами все стало плыть, и Василий Иванович принялся гладить меня по голове и гудеть успокаивающе:

— Ну что ты… Что ты… Родителям его сообщила?

— Нет, — всхипнула я, — я не знаю номеров… Я скорякам имя и фамилию сказала, сами найдут…

— Ну хорошо… Иди пока. Татьяна сама тут…

— Нет, я…

— Иди. У тебя еще пациенты. А с ним все хорошо будет.

Большие, грубые пальцы по-отечески вытерли слезы со щек, я еще разок посмотрела на Ваньку… И пошла работать. Этого, к сожалению, никто не отменял.

К Ваньке я смогла попасть только через час, когда его уже перевезли из смотровой в палату и отдали под мою отвественность.

И вот теперь сижу, не в силах оторваться от безжизненного лица, хочу коснуться, просто проверить, теплый ли, хотя все жизненные показатели в норме, но мне так надо это просто ощутить. Тактильно. И в то же время боюсь трогать…

Одна рука у него в гипсе, но там простой перелом.

А вот голова…

Как ты оказался на этом недострое, Ванька? Что тебя туда занесло? И где был в это время твой гребанный папаша?

Я опять тяну руку и все же трогаю его, провожу по щеке, а внутри все ликует: теплый! Теплый!

Щека чуть подрагивает под моими пальцами, пугливо убираю их и торопливо встаю, вглядываясь в лицо Ваньки. И, когда он открывает глаза и фокусируется на мне, тихо спрашиваю:

— Ваня… Вань… Как ты себя чувствуешь?

Он моргает, словно не узнавая меня, и, хоть такие последствия, как временная амнезия, могут присутствовать при его диагнозе, все равно внутренне вздрагиваю. Кажется страшным, если он сейчас спросит: “Кто ты?”. Это будет, словно… Словно часть жизни моей куда-то пропала, исчезла. Больно…

Ванька облизывает губы, и я торопливо смачиваю ему губы влажной марлей.

— Просто моргни, если узнаешь меня.

Моргает. И… Улыбается!

Боже, я в этот момент начинаю реально верить в бога, хотя всегда была атеисткой!

— Ваня… Ванечка… — ощущаю, как опять льются слезы, и это сейчас дико не вовремя, но не могу остановить их! Не могу!

— А-ня… — чуть слышно шепчет он, потом хмурится, пытается поднять руку, ту самую, правую, что в гипсе, и потрогать себя за голову, но я спохватываюсь и не позволяю ему этого.

— Не надо… — аккуратно кладу руку обратно на кровать, — пока рано еще шевелиться… Ты упал и ударился головой. И руку чуть-чуть повредил. Но все пройдет, Вань. Все хорошо…

— Аня… — снова шепчет он и улыбается, — я тебя нашел… Нашел…

— Конечно, нашел, конечно… — киваю я, смаргивая слезы, так мешающие сейчас, такие глупые, — а как же? Все будет хорошо…

— Ты не уйдешь больше? Нет?

— Нет, Ваня, нет.

— Ты и в прошлый раз… — он опять хмурится, припоминая, наверно, наше прощание, и я тут же перебиваю его, отвечаю твердо и жестко:

— Теперь нет, Вань. Нет.

— Я хочу с тобой, Ань. С тобой…

— Так и будет, Вань. А сейчас поспи. Пожалуйста…

— А ты тут будешь? Не уйдешь?

— Нет. Я буду рядом. Песенку про волчка спеть?

— Да… — он улыбается, закрывая глаза.

И я, хлюпая носом, дрожащим голосом пою песню про волчка. И глажу по прозрачным, кажущимся такими хрупкими пальчикам, никак не желающим отпустить мою руку…

Смотрю в бледное, спокойное лицо и понимаю, что не оставлю его больше. Не знаю, каким образом собираюсь сдерживать данное ему обещание, но сдержу. Никак по-другому. Просто нельзя.

Знакомое ощущение тяжелого, как бетонная стена, взгляда, появляется не сразу. Наверно, слишком уж я погружена в нашу с Ванькой атмосферу, что не воспринимаю окружающий мир.

Но он есть, этот мир.

И сам о себе напоминает.

Поворачиваю голову от заснувшего