Коммод - Михаил Никитич Ишков

вольнодумец и гордец. А может, еще скабрезный жест добавил. Сложил руку в горсть и вытянул средний палец.

Клавдия повернулась к мужу, шумно вздохнула и, прижавшись, спросила:

– Жалко шкатулку?

– Конечно, – вымолвил Бебий. – Но более тебя и детей.

– А себя?

– Себя не жалко, таков мой удел. Обидно. Зачем она ему понадобилась?

– Не знаю. Может, чтобы унизить тебя.

– Он о таком даже не задумывается.

– Ты вполне мог не понять намек, содержавшийся в письме.

Бебий, выругавшись, согнал с кровати кота, сумевшего-таки пролезть под одеяло.

– Будет еще хуже. Впрочем, шкатулка – это пустое. Пусть любуется. Страшно становится, что же он может потребовать от меня впоследствии? От всех нас?

Глава 6

Тигидия Перенниса, прибывшего в Рим в начале декабря, встретил четвертый трибун претория Эмилий Лет. Он же проводил префекта в лагерь преторианцев, расположенный у Номентанской дороги. Отсюда, дав полчаса на омовение в банях, Квинт потащил приятеля на аудиенцию к императору. Все спешно, бегом, не отвечая на не относящиеся к делу вопросы. Тигидий смирился и, как обычно, помалкивал. Когда же добрались до Палатина, пересекли площадь, окруженную колоннадой, подводившую к входу во дворец, он и рад был вымолвить слово, да челюсти разжать не мог.

Дворец или дом Флавиев, пристроенный к дому Тиберия, составлявший с возведенными Калигулой и Нероном зданиями, а также храмом Аполлона, единый дворцовый комплекс, произвел на Перенниса ошеломляющее впечатление, несравнимое с теми чувствами, которые он испытывал, когда рассматривал нависавшую над Городом груду величественных громадных сооружений снаружи, со стороны форума или Большого цирка. Тогда императорская резиденция казалась чем-то вроде земного Олимпа, куда ему, ничем, в общем, не примечательному префекту из провинциалов, нет и не может быть доступа. Конечно, загадывал, мечтал – было дело, обошел Палатин, чтобы со всех сторон осмотреть гнездо, которое свила себе власть, поискал туда тропку.

Пустое! Для таких, как он, вход был запечатан напрочь, пусть даже в детстве ему предрекали царскую власть. О том свидетельствовали приметы. Однажды жрица в захолустном Триденте, обращаясь к нему, назвала его императором. «Будь здоров, император!» – воскликнула она, а следовало сказать: «Будь здоров, префект!» Также от некоего астролога, к которому он тайно обратился, Переннис получил подтверждение – быть тебе императором! Предсказаний было много, а толку – чуть. Он давно зарекся загадывать на будущее, потому и выработал в себе привычку держать рот на замке.

На этот раз Квинт дал возможность обозреть Палатинский дворец с разных сторон.

С юга над Большим цирком нависали циркульная колоннада Флавиев и правое крыло дома Тиберия с портиками Траяна и Антонина Пия. Со стороны Тибра, Бычьего и Овощного рынков дворцовый комплекс отгораживался глухой, выложенной из красноватого камня стеной, в которой были пробиты узкие окна-бойницы, в глубине которых даже в светлое время суток можно было заметить отблески факелов и движущиеся огни. Эти отблески на недоступном для простых смертных языке повествовали о таинственной и чарующей жизни, протекавшей в этом месте средоточия безмерной власти и мощи римского народа.

Были на Палатине и более интимные уголки, обращенные к плебсу, многочисленному и горластому населению Города. Например, балкончик, замыкающий обе стороны прохода, ведущего на Юлиев форум. С него столетие назад рано облысевший Домициан, разочарованный казнями и жестокими гонениями на философов и к старости окончательно убедившийся, что нет на свете силы, способной исправить человеческую породу, наблюдал за праздной толпой. Отсюда в подтверждение своих наблюдений – что казнить, что миловать, все одно – он швырял плебсу сестерции. Когда ограниченный глухими каменными стенами проход со всех сторон запруживал разгоряченный неожиданной раздачей денег народ, лучники из преторианских когорт начинали с крыш стрелять в толпу.

Народ разбегался, оставляя на уличных плитах мертвых и стонущих, чьи вопли и вскинутые вверх руки с мольбой о помощи, попытки скрыться, отползти в безопасное место, казалось бы, должны были служить наглядным уроком человеческому племени. Однако, стоило вновь швырнуть с балкончика горсть монет – не золотых, а самых паршивых, медных, – тут же проход вновь запруживало многолюдье жадных до денег и смерти горожан. Их не могли остановить даже заранее выставленные на крышах иберийские лучники.

Мог ли Тигидий Переннис когда-нибудь предположить, что ему посчастливится постоять на этом балкончике, оценить мудрость Домициана, прикинуть, есть ли внизу безопасный уголок?

Надежного убежища среди гладких каменных стен и в помине не было. Ни колонны, ни статуи, ни какой-нибудь ниши с божественной фигурой, у подножия которой можно было вымолить спасение.

Ничего!

Разве не глуп человек? Затем, помедлив, спросил себя: разве он сам, стоя в эту минуту на балкончике, не вступил в такую же отчаянную игру? Разве не откликнулся на зов, долетевший до него из окон этого рукотворного прибежища сирен? Их чарующие песни обладали неодолимой силой. Стоит ли ссылаться на предзнаменования, глупые приметы, предсказания астрологов?

Прочь неуместные мысли. Есть смысл взглянуть на вызов в Рим с другой стороны. Мог ли он представить в самом увлекательном сне, что когда-нибудь его шаги – шаги Тигидия Перенниса, сына вольноотпущенника и торговца лесом, – будут гулко звучать на напольных плитах колоннады Веспасиана. Он шел, время от времени озирался, хранил молчание и при этом кажущемся безразличии внимательнейшим образом слушал пояснения Квинта Эмилия Лета. Уроженец Африки, Квинт успел стать здесь своим человеком. Он многословно и чуть покровительственно излагал приятелю историю дворца. Кто и когда выложил эту героическую мозаику, изображавшую победу при Фарсале[43]. В зале Флавиев обратил внимание Тигидия на огромное полотно, повествующее о взятии Титом Иерусалимской твердыни. Не скупился на пояснения, касавшиеся статуй и бюстов императоров. Здесь, на Палатине, хранились изображения и уставшего от власти, убитого собственным племянником Тиберия, и бюст самого безумного племянника, прозванного солдатами Калигулой, актера и декламатора, певца и поджигателя Рима Нерона, и усмиренного в злодействах Домициана – всех тех, кому римский сенат отказал в обожествлении, но кого помнил римский народ.

Когда прошли вестибюль, на полу которого была изображена океанская глубь, где плавали чудовищные рыбы и ужасающие осьминоги и куда, не дрогнув, ступил Переннис, Эмилий Лет приумолк.

Когда же вступили в следующий проход, в котором гость дворца вдруг оказывался на вершине гигантской скалы, а под ногами у него разверзалась бездонная пропасть и где Тигидий с тем же равнодушным выражением на лице, не останавливаясь, шагнул в бездну, Квит, не скрывая обиды, спросил у префекта:

– Что ты все молчишь, Тигидий?! Тебе неинтересно? Опять решил сыграть в молчанку?

– Нет, дружище. Мне никогда не приходилось бывать в этих залах. Я проглотил язык