Царь Борис, прозваньем Годунов - Генрих Эрлих

Как ни много мы занимались упражнениями телесными, но я, верный обычаю своему, не забывал и о науках. Не доверяя учителям наемным, сам обучил Димитрия грамоте, так что он к восьми годам уже весьма бойко читал Псалтырь, рассказывал ему много об истории рода нашего, об устройстве Земли, о свойствах разных камней, о повадках птиц и животных, научил понимать знаки небесные. Учил и языкам, не иностранным, конечно, зачем они ему сейчас, захочет, сам потом выучит, но татарский с польским никогда не помешают, чтобы можно было объясниться с ближними нашими. Не забывал и об искусствах, преподал Димитрию азы письма красивого, но он по малости лет ленился писать прописи и быстро принимался что-то черкать пером на бумаге, глядишь, а там проступает то град волшебный, то птица диковинная, то ангел небесный. Зимой же Димитрий любил ваять фигуры снежные, и как это ловко у него получалось! Вот, говорит, царь, вот боярин, а вот торговка базарная. Царь у него выходил похожим на меня, боярин — на Федьку Романова, а торговка базарная — на мамку его, Василису Волохову. С каким же удовольствием запустил я снежком в эту фигуру премерзкую и залепил ей самое зловредное отверстие — рот! Димитрий порыв мой невольный поддержал и, схватив меч деревянный, с которым он никогда не расставался, изрубил бабу в комья бесформенные. Увлекшись, и боярина порушил, но на царя не покусился — понятливый мальчик!

Да, с Димитрием у меня все было хорошо, зато с остальными… Мария, присвоив себе незаконно титул царицы, возомнила на этом основании, что она во дворце моем хозяйка. Уж на что кротка была моя княгинюшка, но такого, конечно, не стерпела. Для двух хозяек равно тесна и лачуга бедняка, и дворец царский. Я, как человек разумный, пытался каждой ее половину четко определить, для того выделил Марии с присными все северное крыло дворца, у них там и крыльцо было отдельное, и двор. Кабы не Димитрий, я бы все переходы во дворце замуровал, а сад бы глухой стеной перегородил, хотя, опасаюсь, и это бы не помогло. Мария исхитрялась подкарауливать княгинюшку то там, то тут, и такие у них разыгрывались баталии словесные, что хоть святых выноси и из дома беги. Я, впрочем, и бежал. Немного спасало то, что княгинюшка с Марией, бывало, неделями не разговаривали друг с другом, только шипели. «Вот оно, счастье!» — мог бы воскликнуть я, наслаждаясь тишиной, но, к сожалению, весь нерастраченный запас слов обрушивался на меня, причем с обеих сторон. Дворовые Марии подобрались ей под стать, вздорные и языкастые, княгинюшку-то они побаивались и в ее присутствии вели себя более или менее тихо, но меня почему-то не трепетали и совсем не стеснялись. Особенно если дело Димитрия касалось. Можно подумать, что они лучше меня знали, что мальчику нужно. Все норовили оторвать его от наших мужских занятий, дел и игр, схватить в охапку, облизать, пряник в рот засунуть, сопли утереть. Я из-за них так и не смог Димитрия к платку приучить, все сморкался двумя пальцами, как простолюдин.

Мало мне этих баб, тут еще и Нагие! Из дворца я их с огромным трудом выкурил, так они разместились на соседних подворьях, проводя все дни в праздности и пьянстве. Грех, конечно, небольшой и, как всякий грех, даже приятный, по себе знаю. Но ведь во всем надо меру знать! Нагие не знали. Ни в чем, особенно в тратах денежных. На что они их тратили, я даже не представляю, но, несмотря на изрядное пособие из казны царской, денег у них никогда не было, поэтому во все свободное от охоты и пьянства время они околачивались в нашем дворце, норовя усесться за стол и клянча денег. Я человек не жадный, но и моему терпению ангельскому есть предел, я — опекун Димитрия, а Нагих кормить и за ними присматривать я не подряжался. Написал Борису Годунову грамотку с мольбою слезной, да пришлет он в Углич каких-нибудь дьяков, чтобы они распоряжалась деньгами, поступающими из казны царской, и выдавали их Нагим понемножку. Вскоре к нам прибыли дьяк Михайло Битяговский с сыном Данилкой и племянником Никиткой Качаловым, а с ними Оська Волохов, сам на назначение это напросившийся, чтобы быть поближе к матери. Теперь весь задор Нагих на них обрушился, оно и ладно!

Жить стало много легче. И страхи мои сами собой растаяли под ярким майским солнцем. Я уж давно за собой заметил: тучи на небо, мрак в душу, а на ярком солнце, будь то мороз трескучий или лето красное, душа поет и к подвигам призывает. Видно, не у меня одного так. Вот и Мария вдруг стала с княгинюшкой любезна, а со мной почтительна. И Нагие более не ругались с Битяговскими, а мирно пьянствовали с ними за одним столом.

Тут-то все и случилось.

Письмо Бориса Годунова с просьбой срочно прибыть в Москву нисколько меня не насторожило, а скорее даже обрадовало. Все эти годы я провел в Угличе почти безвылазно, но если первое мое сидение пролетело как сон прекрасный, то теперь я радовался любому поводу вырваться из дому. Да, не насторожило, а должно было бы. С чего это вдруг Годунов вздумал писать мне? Ведь до этого он прекрасно без этого обходился, впрочем, как и я. И какое такое дело срочное? Вроде бы никаких похорон, свадеб и крестин в ближайшее время не ожидалось, а ради другого меня уж и приглашать забыли. Но письмо было составлено в столь почтительных выражениях, что я, отбросив всякие сомнения, стал немедля собираться в дорогу. Тут княгинюшка моя заходит с просьбой настоятельной сопровождать ее в Москву, получила-де она письмецо от царицы Арины с приглашением на именины, говорит тоном небрежным, а сама вся светится от удовольствия. И вновь я не насторожился таким совпадением, а только порадовался, вдвоем-то ехать много веселее, да и всяких наставлений долгих перед отъездом удалось избежать.

Подъезжал я к Москве в радостном нетерпении — какой подарок припасла на этот раз красавица моя, какое диво дивное? Оказалось, одежку внешнюю, неказистую, но крепкую. Вокруг Москвы, по внешней границе посадов, высился вал земляной, укрепленный частоколом из мощных бревен. Ворота были столь узки, что казались калиткой в заборе, в них только-только проходили сани, сверху же нависала решетка тяжелая, из железа кованная, готовая в любой момент упасть вниз и запереть проезд. Послал Николая к стражникам при воротах, выяснить, что сие означает.

— Кто их разберет, — доложил Николай, — один говорит — Скородум, то бишь быстро задуманное, другой — Скородом, то бишь быстро построенное. Возвели-де меньше чем за год по приказу правителя, а зачем, им неведомо.

Ну возвели и возвели, подумал я, ведь есть же люди бережливые, что в непогоду поверх платья нового надевают шубу старую, Борис Годунов из их числа. Подумал и забыл на время, потому что град державный стал одну за другой открывать передо мной одежки новые. Сначала опашень белый — стена, из известняка сложенная, затем красный становой кафтан — стена кирпичная вокруг Китай-города, вот и ферязь узорчатая — стена Кремлевская, вкруг ферязи ожерелье новое — глубокий ров между стеной и площадью Фроловской, которая теперь стала называться Красной за красоту ее. Рад бы я был подольше насладиться видами величественными, да ноги сами несли лошадей вперед, как ни сдерживай. Что ж не нести, улицы стали гладкими, брусом вымощены, а поперек еще доски обрезанные уложены, не мостовая, а пол в палате царской. Да еще два моста новых. Через Неглинную, к громадным каменным воротам, соединявшим стены Кремля и Китай-города, вел мост Воскресенский, крытый, с лавками купеческими по бокам, к воротам же Фроловским через ров лег тремя арками другой мост, ширины невиданной, в шестнадцать сажен, не мост, а площадь целая. Кремль же замостили камнем новым, там и тут выросли новострои — Двор Денежный, Приказы Посольский и Поместный, Большой Приход, дворец Казанский, другие же были только заложены, но сулили красоту неописуемую.