Бувар и Пекюше - Гюстав Флобер

Священник расхохотался:

— Буддизм! Ого!

Госпожа де Ноар всплеснула руками:

— Буддизм!

— Буддизм? То есть как буддизм? — повторял граф.

— А вы с ним знакомы? — спросил Пекюше аббата Жефруа, но тот замялся.

— Так знайте же, что буддизм глубже и раньше христианства постиг тщету всего земного. Обряды его величественны, последователи его многочисленнее, чем все христиане вместе взятые, а что касается воплощений, то у Вишну их не одно, а целых девять!

— Всё это враки путешественников, — возмутилась г‑жа де Ноар.

— Поддержанные франкмасонами, — поддакнул кюре.

Тут все заговорили сразу:

— Ну что ж, продолжайте в том же духе!

— Прекрасно!

— А по-моему, так просто нелепо!

— Быть того не может.

Пекюше довели до того, что он от отчаяния заявил, что перейдёт в буддизм.

— Вы оскорбляете христианок, — сказал барон.

Госпожа де Ноар без сил опустилась в кресло. Графиня и Иоланда молчали. Граф таращил глаза. Гюрель дожидался распоряжений. Аббат, чтобы успокоиться, стал читать молитвенник.

Вид его подействовал на де Фавержа умиротворяюще, и он сказал, глядя на двух чудаков:

— Прежде чем хулить Евангелие, особенно когда собственная жизнь небезупречна, надо самим исправиться…

— Исправиться?

— Небезупречна?

— Довольно, господа! Вы должны меня понять!

Граф обратился к Фуро:

— Сорель всё знает, ступайте к нему.

Бувар и Пекюше удалились, не простившись.

Дойдя до конца аллеи, все трое дали волю своему негодованию.

— Со мной обращаются как с лакеем, — ворчал Фуро.

Друзья сочувствовали ему, и он, несмотря на воспоминание о геморроидальных шишках, почувствовал к ним нечто вроде расположения.

В поле производились дорожные работы. Человек, руководивший рабочими, подошёл к ним: то был Горжю. Разговорились. Он наблюдал за мощением дороги, прокладка которой была одобрена в 1848 году; своей должностью он был обязан де Маюро, инженеру по образованию.

— Тому самому, который женится на мадмуазель де Фаверж! Вы, вероятно, там и были?

— В последний раз, — резко ответил Пекюше.

Горжю прикинулся простачком.

— Поссорились? Да что вы? Неужто?

Если бы они видели выражение его лица, когда пошли дальше, то поняли бы, что он догадывается о причине.

Немного погодя они остановились перед изгородью, за которой виднелись собачьи конуры и домик, крытый красной черепицей.

На пороге стояла Викторина. Поднялся лай. Из домика вышла жена сторожа.

Догадываясь, зачем пришёл мэр, она кликнула Виктора.

Всё было заранее подготовлено, пожитки детей увязаны в два узла, заколотых булавками.

— Счастливого пути! — сказала она. — Какое счастье избавиться от этой дряни!

А разве они виноваты, что родились от каторжника? Вид у них был самый смирный, и они даже не спрашивали, куда их ведут.

Бувар и Пекюше наблюдали за ними.

Викторина на ходу напевала песенку, слов которой нельзя было разобрать; на руке у неё висел узелок с вещами; она была похожа на модистку, несущую готовый заказ. Порою она оборачивалась, и Пекюше, видя её белокурые завитки и милую фигурку, сожалел о том, что у него нет такой дочки. Если бы вырастить её в других условиях, она со временем стала бы очаровательной. Какое счастье следить за тем, как она растет, изо дня в день слышать её щебетанье, целовать её, когда вздумается! Чувство умиления, идущее из сердца, увлажнило его взор и стеснило грудь.

Виктор по-солдатски закинул себе узелок на спину. Он посвистывал, бросал камушки в ворон, скакавших по бороздам, отбегал в сторону, чтобы срезать себе тросточку. Фуро подозвал его, а Бувар взял его за руку — ему приятно было чувствовать в своей руке крупные, крепкие мальчишеские пальцы. Бедному проказнику хотелось только одного — свободно развиваться, как развивается цветок на вольном воздухе. А в четырёх стенах, от уроков, наказаний и прочих глупостей, он просто зачахнет. Бувара охватили возмущение, жалость, негодование на судьбу — один из тех припадков ярости, когда хочется ниспровергнуть весь государственный строй.

— Скачи, резвись, — сказал он. — Наслаждайся последним днём свободы.

Мальчишка побежал.

Брату и сестре предстояло переночевать на постоялом дворе, а на рассвете фалезский дилижанс возьмёт Виктора, чтобы доставить его в Бобурский исправительный приют. За Викториной придёт монахиня из сиротского приюта в Гран-Кане.

Сказав об этом, Фуро погрузился в свои мысли. Но Бувар спросил, во что может обходиться содержание двух таких малышей.

— Ну… пожалуй, франков в триста. А граф дал мне на первое время двадцать пять. Вот скряга!

Фуро никак не мог успокоиться, что в замке столь неуважительно относятся к званию мэра; он молча ускорил шаг.

Бувар прошептал:

— Мне их жаль. Я охотно взял бы их на своё попечение.

— Я тоже, — сказал Пекюше.

Обоим пришла в голову одна и та же мысль.

— Вероятно, тут встретятся какие-нибудь препятствия?

— Никаких, — ответил Фуро.

К тому же он в качестве мэра имеет право доверить сирот, кому найдёт нужным. После долгого колебания он сказал:

— Что ж, берите их! Назло графу!

Бувар и Пекюше повели детей к себе.

Дома они застали Марселя на коленях перед мадонной; тот горячо молился. Он запрокинул голову, полузакрыл глаза, оттопырил заячью губу — он был похож на факира в экстазе.

— Вот скотина! — сказал Бувар.

— Чем же? Быть может, он видит такие вещи, что ты ему позавидовал бы, если бы сам мог их видеть. Ведь существуют два совершенно обособленных друг от друга мира. Предмет, о котором размышляешь, не так ценен, как сам процесс мышления. Не всё ли равно, во что верить? Главное — верить.

Таковы были возражения Пекюше на замечание Бувара.

Они раздобыли труды по педагогике и остановили свой выбор на одной из систем. Надлежало отринуть все метафизические идеи и, придерживаясь экспериментальной методы, следовать за естественным развитием. Можно было не торопиться, так как воспитанникам сначала надо было позабыть то, что они знали.

Хотя дети и отличались выдержкой, Пекюше, как спартанцу, хотелось ещё более закалить их, приучить к голоду, жажде, ненастью и к дырявой обуви, чтобы предотвратить простуду. Бувар возражал против этого.