Росские зори - Михаил Павлович Маношкин

участвовавшие вместе с ним в битве. Галс и Улфила действовали хотя и слишком поспешно, но не злокозненно.

Приговор суда таков: пусть Хельга сама сделает выбор между Рашем и Улфилой. Как она решит, так и будет.

На опушке леса установилась напряженная тишина. Множество глаз смотрело на Хельгу. Как она поступит, кого предпочтет — отца своего ребенка или Улфилу?

Когда смысл приговора дошел до сознания Хельги, несчастная женщина подняла голову, окинула присутствующих невидящим взглядом, потом поцеловала сына, опустила его на землю, поклонилась судьям, поклонилась Рашу и, выхватив из складок платья нож, вонзила себе в сердце.

Все это произошло так неожиданно, что зрители будто оцепенели. Один Раш кинулся к ней, вырвал у нее из груди нож, отбросил, подхватил се на руки. Кровь залила грудь Хельги, текла на Раша, но он не замечал ее. Страшная смерть жены потрясла его.

Очнувшись, готы хлынули к Рашу. Прижимая к груди Хельгу, он пошел прочь от места суда, за ним с маленьким внуком на руках пошел его отец. Люди расступались перед ними, и никто даже не обратил внимания на то, что род Раша смешался с родом Улфилы. Смерть Хельги примирила их, устранила причину ссоры. Быть может, судьи именно на это и рассчитывали?

А совет готских старейшин продолжался, и зрители оставались на месте.

— Требуют тебя! — предупредил Мова.

Останя вышел из толпы, стал перед конунгом и герцогами. Даринка не отставала от него. Смерть Хельги и ужаснула ее, и по-своему укрепила ее силы, подсказав, что делать женщине в крайнем, самом безнадежном случае, чтобы отстоять свою честь. Она стояла рядом с мужем, не смущаясь под взглядами множества людей. Смерть Хельги защитила ее от всякого недоброжелательства. Очевиднее стали добро и зло: Хельга своей трагической судьбой провела черту между ними, и эту черту уже не просто было переступить. Даже Зигурд, жадно разглядывавший славянку, смирял в себе мутное, плохо управляемое чувство: уже нельзя было дать себе волю, не перейдя грань, отделяющую доблесть от подлости… Но муж славянки раздражал его.

Немногие решались открыто бросить Зигурду вызов — это были смелые и сильные воины: одни из них завидовали его славе и пытались восторжествовать над ним, другие были из тех, кого он каким-нибудь образом обидел, — этих ему было жаль. Он принимал их вызов и побеждал всех, одного за другим. Со временем он уверовал в свою непобедимость, пока не столкнулся с россом, в котором почувствовал достойного соперника. Еще никогда, пожалуй, он так сильно не желал восторжествовать над кем-либо, как над этим россом, молва о котором широко распространилась среди готов. Но Зигурд не забывал, какой славой овеяно и его собственное имя. О нем пели в далеких северных селениях, на него равнялись готские воины, на примерах из его военной практики готские вожди учились организации боя. Такая слава обязывала его к благоразумию, и он заставлял себя спокойно наблюдать происходящее.

Конунг через переводчика заговорил с Останей.

— Евстафий, сын воеводы Добромила! Совет готских вождей решил заключить мир с россами и обменяться с ними пленными. Согласен ли ты содействовать нам в переговорах с росскими воеводами?

— Да! Но при одном условии: со мной поедет моя жена!

Нетрудно было догадаться, что в планах готов ему и Даринке отводилась не очень завидная роль: повлиять на росских воевод, чтобы они были уступчивее в переговорах с готскими вождями. Готы рассчитывали, что отец и брат, увидя их в готском плену, не станут упорствовать…

Конунг посовещался с герцогами, сказал:

— Объявлять войну или заключать мир — не женское дело. Женщина останется здесь!

Предотвращая возможную неуступчивость россов, готы оставляли у себя Даринку заложницей.

— Повторяю условие: моя жена будет со мной!

Воцарилась тишина. Быть может, в другое время сопротивление росса привело бы к драматическим последствиям для него и его жены, а теперь перед глазами у готов стояла трагическая смергь Хельги, являясь прямым укором для непреклонных мужчин. Огромная толпа напряженно молчала, вожди совещались между собой. Наконец конунг повернулся к россу.

— Твоя жена поедет с тобой.

По толпе пронесся вздох облегчения.

Потом в круг вступил высокий седобородый человек с арфой в руке, сел на приготовленное ему место, с минуту сидел неподвижно, будто погрузившись в размышления, затем коснулся пальцами струн и неторопливо, звучным речитативом начал сказывать какое-то предание. Все затихли, завороженные этим голосом. Даже не зная, о чем шла речь, россы почувствовали волнение: голос певца был на редкость благозвучен: он то мечтательно повествовал о чем-то, то скорбел, то наливался грозой, и тогда казалось, что над людьми вот-вот заблещут молнии…

— О чем он? — в речи сказителя Останя улавливал часто повторяемое имя Хельги. Мова ответил не сразу: взволнованный, он будто оглох и ослеп. И на лицах у других готов была печать глубокого волнения и особого внутреннего озарения. Даже Зигурд опустил голову, покорясь власти великого искусства Одариха. Голос певца проникал в сердца слушателей, многие женщины плакали.

Когда Одарих закончил, у него у самого в глазах были слезы. Толпа все еще смотрела на него, чего-то ждала, и только когда он встал и поклонился слушателям, все начали тихо расходиться.

— Он пел о Хельге, которая своей смертью предотвратила кровавую резню между родами, — пояснил Мова, — он пел о красоте, мудрости и самоотверженности женщины, ценою своей жизни исправившей последствия поспешных действий мужчин; он пел, что Хельга — великая героиня готского народа, что она навсегда стала покровительницей готов и своей смертью разрушила козни бога раздоров Локи… Он пел о том, чтобы готы никогда не забывали законы мудрости, потому что забвение их ведет в пропасть…

Мова говорил, а в глазах у него блестели слезы.

— Мова, а тебе не хочется вернуться к россам?

— У меня здесь сестра и племянники, а там нет никого.

— Там твои соплеменники.

— Они не знают меня.

— А ты расскажи им о себе, как… Одарих.

— Как Одарих, никто не может: его устами вещают боги…

— Может быть, они благосклонны и к тебе?

— Не знаю… Я только ученик Одариха.

Вожди закончили совещаться, конунг повернулся к Остане.

— Твоя жена будет обменена последней — когда будет обменен последний гот!

Останя насторожился и, почувствовав еще неясную угрозу себе и Даринке, непроизвольно взглянул на Зигурда. Их взгляды встретились, по лицу у гота пробежала насмешливая улыбка. Так вот в чем дело: готские старейшины шли на уступку знаменитому воину!

— Разве моя жена — пленная?

— Не забывай, росс, что ты в готском лагере!

— Моя жена покинет его первая!

— Она покинет его в обмен на последнего