Имя нам - легион - Александр Сивинских

Филиппа затрясло, голова кружилась.

Пена вторично пошла на приступ его конечностей. Пока только конечностей и пока только нижних. Он лениво выстрелил в пузырящееся плоское щупальце. Щупальце сократилось, но, утолстившись втрое, опять потекло к нему.

Появился Генрик, отшвырнул Филиппа за спину и открыл огонь. Первый выстрел он адресовал Брату, у которого к этому времени виднелась только верхняя часть лица с неестественно выпученными глазами. Снаряд, снесший полчерепа, превратил голову в кошмарную чашу, наполненную окровавленной плотью. Она тут же скрылась под пузырящейся мерзостью.

Филипп, словно во сне, достал из набедренного кармана пиропатрон, активировал с секундным замедлением и швырнул в хозяина пещеры. Ноги подкашивались, а от той, которая побывала в пенном плену, по телу расползалась зябкая вибрация. Он швырнул еще один патрон, запоздало сообразив, что совсем забыл его активировать.

Впрочем, это было не важно.

Почему-то болел живот.

Генрик почему-то разевал рот абсолютно беззвучно. И бил по щекам абсолютно невесомо. Пены перед Филиппом почему-то уже не было, а был омерзительный, оплавленный и скособоченный анус штольни, ведущей к выходу. И по нему надо было ползти.

Под ногами стеклянно хрустела пористая, как пемза, могила Бородача.

И надо было ползти.

А исходящие слюной пещерные черви только того и ждали. Впереди. И позади. Везде.

Недаром хонсаки сторонились пещеры. Недаром терялись шмели. Но почему ловушка пробудилась только сейчас? Что? Я говорю вслух? Разумеется. А почему ты говоришь шепотом? Пивка холодного хватил? Ха-ха-ха! Ладно, ладно, успокойся ты, Генка, я уже ползу. Ведь я – бычий цепень. Ползать по кишкам – мое призвание.

* * *

Филипп вдруг пискнул сдавленно и скрючился, совершенно закупорив тесный лаз. В мозгу орудовал чей-то палец, грязный, волосатый, с колючими заусенцами и непременно с огромным неровно обкусанным ногтем. Впрочем, пропал палец так же внезапно, как и появился. Он, должно быть, зацепил там моток спутанных лишних мыслей и уволок в свое логово.

В грязный волосатый кулак.

В башке отчасти прояснилось.

Значит, был он, пальчик-то, каким ни есть, но соратником. Да, брат, друзей не выбирают.

Филипп пополз быстрее. Дьявол, – подумал он, – я за этот поход дважды чуть не свихнулся. И все в одном месте – подле донышка. Может, там какой-нибудь психофон повышенный или другая какая зараза, а я оказался самой восприимчивой особью из имеющихся в наличии? Ох и повезло парню, нечего сказать! Не-ет, дайте только вернуться, сразу побегу на обследование. Пусть Вероника хоть на вонь изойдет от злости, мне до лампочки. Лечи, – скажу, – и все тут! Долг исполняй. И будет лечить, как миленькая, а придется – и уточку поменяет…

Тьфу ты, урод, – обозвал он себя спустя минуту. – Вероника-то тут при чем? Уточку тебе… Особь восприимчивая… Угасни на хер, истеричка сопливая, сволочная. О деле думай!

Он полз первый. Первый встал на карачки, первый поднялся на ноги. Первый выбрался наружу из проклятой пещеры. Опрометчиво потянулся, не глядя по сторонам, зевнул и вздохнул полной грудью. Впрочем, опасности не было. В противном случае его пристрелили бы сразу, а остальных – немного погодя, когда их выгнал бы из пещеры голод, жажда или разгневанный вспененный владелец.

Он раскрыл аптечку, вытащил упаковку сомы, всыпал в рот, сколько поместилось, и проглотил, запивая водой из фляги. Организм надо было чистить. Поворотом барабана выбрал на инъекторе заряд нейростима, упер холодный дырчатый носик прибора в ямку под ухом и нажал на клавишу. Чуть кольнуло. Он нажал на клавишу еще раз. Мир стремительно приобретал кристальную четкость картинки компьютерного TFT-монитора.

Сразу захотелось пригнуться опасливо. Мозги восстанавливали способность к адекватному восприятию действительности. Он показал знаком, что территория чиста, можно выходить, и, не дожидаясь появления спутников, заспешил, припадая на побывавшую в желтой пене ногу, к штреку.

* * *

Генрик включил пускач.

Воздух задрожал: на той стороне штрека заработал, расшатывая стенку, разделяющую миры, перфоратор. В появившийся лаз сперва запустили терран и только потом нырнули сами легионеры.

Они не видели, как за их спиной зашевелилась земля, и из нее полезли бесчисленные полчища хонсаков, терпеливо дожидавшихся своего часа. Возможно, хонсаки знали: штрек приведет их в самое сердце Легиона. Пусть не всех, пусть его успеют свернуть почти сразу, но несколько бойцов (или несколько десятков, или, чем рачий черт не шутит, – сотен?) прорвутся обязательно. И покажут мягкотелым двуногам, где раки зимуют.

Шли они, разумеется, на верную гибель.

Был ли в их языке синоним понятия камикадзе?

* * *

А легионеры, фартовые ребята, обгоняя не верящих еще своему счастью бывших пленников, мчались к транспортеру, где улыбался им навстречу, раскидывая руки, Петруха, и смеялись, и сбрасывали остохреневшие заплечные мешки. И белая дорога вздыбилась вдруг перед ними до небес, оплетенная фиолетовой и зеленой, басовито гудящей, искрящей сетью разрядов-молний, швыряющая в лицо обжигающе-горячий ветер. Ветер нес сухой степной сор, песок, вывороченные камни, он сбил их с ног и опрокинул в вопящую мешанину нечеловеческих тел.

* * *

Перфоратор встряхнулся и притих. Петруха подбежал, бросился грудью на кучу горячей, сырой, парящей земли. Он расшвыривал кучу руками, плюясь, сдирая ногти, сдирая кожу на пальцах и ладонях. Он распинывал пласты дерна, он хрипел и матерился. Кажется, он плакал.

– Поздно, – сказал ему угрюмый Сильвер. – Не повезло им, хвост привели. Неудачники. Так уже было однажды. Ты лучше забудь о них, Меньшиков.

Петруха развернулся и с остервенением ударил ногой ему в пах.

Снежная равнина, белая луна,

Саваном покрыта наша сторона.

И березы в белом плачут по лесам.

Кто погиб здесь? Умер? Уж не я ли сам?

Сергей Есенин

Я купался в теплом Петуховском пруду. К середине июля пруд совсем зарос и больше походил скорее на болото, чем на проточный водоем (каким, по сути, является), поэтому плавать было почти негде. А вылезать не хотелось. И я, выбрав местечко, условно свободное от кувшинок и прочей шелухи, лежал, покачиваясь на волнах, кверху пузом и меланхолично глядел в темнеющее перед грозой небо. В небе носились чайки. Любопытные, как сороки, они часто возвращались и закладывали надо мною красивые стремительные виражи. Я улыбался им, искренне надеясь, что во время шумных недавних заплывов между островками осоки не потревожил их гнезд. В противном случае мне грозила беспощадная бомбардировка. Жидким гуано. Впрочем, провинись я перед ними всерьез, экзекуция свершилась бы уже давно.