Имя нам - легион - Александр Сивинских

Непогода между тем совсем разгулялась.

Находиться в воде во время грозы крайне опасно, – резонно подумал я, перевернулся на грудь и поплыл к берегу.

Берег, однако, не приближался. Наверное, потому что я греб одной только правой рукой. Левая, оказывается, запуталась в водорослях. Я дернул ею, стремясь порвать холодные стебли, но добился совсем не того, чего ожидал: из глубины вынырнули две крупные щуки и вцепились в руку острыми кривыми зубами. И резво потянули в разные стороны. Я вскрикнул. Щуки приободрились и принялись рвать добычу с еще большим ожесточением, громко рыча и мотая головами. Руку жгло страшной болью. Высокие волны, поднятые щучьими хвостами, заливали мне лицо. Громыхнул гром. Молния, опровергая законы физики, сверкнула лишь после третьего или четвертого раската. И ударила прямо мне в лицо!

Я дернулся и пришел в себя. Руку продолжала терзать боль. Вообще-то болело все тело, но над рукою лихоманка измывалась с особым старанием. Я осторожно повернул голову. Из обрывка рукава торчала корявая головешка, покрытая коркой спекшейся крови. Пульта как не бывало…

Я попытался пошевелить пальцами, сжать кулак, подвигать кистью. Все это мне в общем-то удалось, но как-то неважно – слабость в руке была ужасная. Я решился на более активные действия и согнул руку в локте, поднеся к глазам. Увиденное повергло меня в кратковременный шок: мизинец и половина безымянного пальца отсутствовали напрочь, так же как и приличный лоскут кожи на внутренней стороне предплечья. Меня замутило. Я закрыл глаза, но так было еще хуже.

Взревев не своим голосом, матерясь и проклиная все на свете, я рывком вскочил на ноги. Колени сразу подогнулись, в глазах потемнело и поплыло, но я не упал. Отдышался и принялся стаскивать ранец. В ранце была, помнится, аптечка.

Густо обмазав изуродованную культю эпитель-гелем и обмотав в два слоя пластырем, я взялся за ревизию – как себя, так и амуниции и вооружения. За исключением левой руки все остальное тело было в норме. Синяки и ссадины на открытых участках кожи в расчет я, разумеется, не принимал.

Огромное облегчение я испытал при виде непобитой тарелочки генератора мини-сферы. Попробовал запустить… и засвистел по-разбойничьи от радости: вокруг меня мыльным пузырем запульсировала нарождающаяся оболочка силового поля. Я поскорее выключил прибор: кто знает, что день грядущий мне готовит, так что энергию желательно экономить.

С оружием обстояло несколько похуже. Наручный нож был на месте, и подающее устройство исправно действовало. (Щелк-щелк – нож в руке; щелк-щелк – в ножнах. Еще раз. И еще. Как по вазелину… Красота!) Пистолет и четыре запасные обоймы к нему тоже радовали исключительной сохранностью. Тесак потерял законцовку рукоятки (а вместе с нею – все спички, что находились внутри) и шнур, коим рукоятка обматывалась. Но главную неприятность преподнес мне Дракон. Индикатор заряда светился оранжевым. Еще не красным, к счастью, но за этим, как я понимал, дело не станет. Запасная батарея заставила меня еще пуще поникнуть: та же история.

И вдобавок пропажа пульта… Шлем (вот он, на голове, куда ж ему деваться, коли голова цела?) без пульта терял все свои чудесные свойства и превращался в обычную пуленепробиваемую каску. Удобную, привычную, согласен, но зато и взрывоопасную! Охо-хо…

Из аптечки я достал пару капсул сомы, проглотил, запил водой из помятой, но уцелевшей фляги, сунул в рот батончик прессованных сухофруктов. Жрать хотелось, как обычно, и это воодушевляло: значит, судьбоносных повреждений требухи внутри меня не было. И то хлеб.

Я огляделся. Неподалеку от меня, справа, над полутораметровым обрывом начинался редкий березовый лес. Слева, метрах в пятидесяти, протекала довольно широкая медлительная река. Я стоял на обширном галечном пляже, доходящем почти до самой опушки. Вероятно, в весеннее большеводье река катится по нему, но летом уходит в постоянное русло, помиловав на время крайние деревья – те, чьи корни торчат сейчас из неровной, глинистой стены обрыва.

Встречный удар Братьев вышвырнул в этот мир не только меня. Вместе со мной прибыло великое множество всякой дряни: больших и малых шматков дерна с облепившей корни черной, жирной землей и кусков дороги – остроугольных белых льдин толщиной до полуметра. Не будь их, я бы, наверное, сразу смог окинуть взором три гектара вероятного выпадения товарищей по несчастью (приняв себя за центр зоны) и, возможно, обнаружить на этих гектарах либо Генрика, либо парламентеров-сверхнеудачников, либо, на худой конец, хонсаков. А сейчас – хоть ау кричи: попутный мусор чертовски мешал вольному взору. Что ж, волка ноги кормят…

Я привычно побрел по раскручивающейся спирали, надеясь отыскать все-таки человека (кому он нужен, худой конец и хонсаки на нем?). Отыскал…

Он лежал, раскинув руки, и нижняя часть его тела была придавлена большим обломком дорожного покрытия. По одежде было понятно, что это не Генрик, но который из дипломатов, оставалось только догадываться – голова у бедолаги отсутствовала. Я постоял над ним минуту, стянув шлем, и пошел дальше. Похоронить его я успею и потом. Дай-то бог, чтобы не в братской могиле.

Следующий труп лежал наполовину в реке, и его сжатые клешни волновала неторопливая прозрачная вода. Унести мертвеца она не могла, и я оставил его, как есть. Могила, выходит, будет все-таки братской, международной.

Больше я никого не нашел. Забродить на глубину смысла не было: если кого и не унесло течением, то я бы увидел, – река отличалась кристальной чистотой. Я полез, цепляясь за корни, на обрыв.

В березовом лесу меня всегда охватывает странное смешанное чувство: то ли восторг, то ли печаль. Так и на этот раз. Хоть лес и не был, оказывается, по-настоящему березовым. Струящиеся с ветвей длинные косы украшала вместо мелких зубчатых листочков изумрудная пушистая хвоя. В остальном деревья были точь-в-точь березы, белоствольные, кудрявые; неудивительно, что я так сперва и решил. Кое-где зеленые кроны прорезали совсем березовые ярко-желтые заплатки. Август? Сентябрь?

Сентябрь…

Эх, окунь в сентябре идет… Гоняет, собираясь в лихие банды, стаи рыбьей мелкоты; тут-то ему, разбойнику полосатому, легковерному и кинешь блесенку вращающуюся, с красной шерстинкой на тройничке, под нос. Удар, – и потянула живая тяжесть, и режет леска смирную воду, и сердце колотится: есть! Попался, бродяга! Охо-хо…

Подлесок состоял из кустиков черники, земляники, заячьей капусты и прочей, ведомой и неведомой мне растительной мелочи. В березняке было светло и просторно, и я почти сразу увидел Генрика. Он, весь перекошенный, сидел, прислонившись к белому стволу, и судорожно пытался поднять одной рукой АГБ. Другая рука была прижата к нижней части груди и животу, и из-под нее сочилась ленивая струйка алой крови.

– Гена, не стреляй, это я!

– Не ори, вижу, – сказал он тихо и закрыл глаза. – У тебя аптечка есть? Кольни обезболивающим, а то терпеть больше невмочь.

Я выбрал нужное положение указателя лекарств, приставил инъектор к его шее и дважды нажал на клавишу. Голова Генрика откинулась и ударилась о дерево. Он протяжно сказал о-оп-па! и сглотнул.