Имя нам - легион - Александр Сивинских

– Убери-ка руку, – сказал я. – Оп-ля! – и принялся вытряхивать содержимое аптечки на траву.

Это действительно выглядело страшно. Здоровенный кусок плоти просто отсутствовал, из дыры торчали обломки ребер, а в глубине трепетал какой-то орган, кажется, легкое. Без хирургического вмешательства можно было надеяться только на чудо и на крепость Генрикова организма, под завязку пропитанного сомой. Я выпустил в рану весь флакон регенеранта и наложил корсетную повязку. Гибкая имплант-пластина такой повязки может прикрыть пулевую пробоину, сделанную пищалью (в которую, кстати, с легкостью влезает два пальца) и, постепенно растворяясь, укореняясь в теле, зарастить ее навсегда. Притом никакой биологической несовместимости: толерантность материала корсетки выше, чем у циркония. В аптечке было три комплекта корсеток и я, как мог, попытался разместить их на ране. Сверху я обмотал заплату остатками пластыря.

– Лежи, – сказал я Генрику, подхватывая его фляжку, – я скоро.

Я набрал в обе фляжки холодной воды из реки, срезал с мертвого терранина пояс с аптечкой (в ней, насколько я помнил, оставалось мало полезного – опасающиеся инфекционных последствий плена, Братья-миротворцы активно бомбили себя всем набором лекарств, которые только смогли обнаружить), и поспешил обратно.

Генрик был без сознания.

Я опустился перед ним на колени и попросил:

– Ген, ты только не умирай, ладно?…

* * *

Могилку я выкопал в лесу (получив сравнительно неплохую саперную лопатку подгонкой к пустотелой рукоятке тесака метровой палки, очищенной от коры и сучков), подальше от берега, в надежде, что ближайшую пару сотен лет река до нее не доберется.

С плитой, придавившей терранина, пришлось повозиться: весила она чуть не полтонны (так мне показалось) и отворотить этакую тяжесть, по возможности не задевая и без того изуродованное тело, оказалось задачей непростой. Я вырубил две толстенные ваги и со скрипом и хрустом суставов встал на путь, указанный человечеству великим сиракузцем.

Оптимистом он был великим, признаюсь вам.

Неполный труп миротворца (голова так и не нашлась) я замотал в его же накидку и, холодея от неживой совершенно мягкости раздавленного тела, отнес к общей усыпальнице. Хонсака я положил в нее еще раньше, деспотично решив, что лежать ему, недоразвитому, надлежит снизу, тогда как человеку – сверху. Венец творения как-никак.

Постоял я над ними, сказал: Упокой, Господи, души грешные, да и засыпал рыхлой земелькой, щедро сдобренной для надежности обломками дороги и галькой. На холмик взгромоздил наибольший булыжник, какой сумел притащить с берега без риска заработать прострел в поясницу, не без труда выцарапал на нем Покойтесь с миром и с облегчением покинул скорбные пределы, утешая себя мыслью, что сделал для мертвых все, что мог.

Ежели нас найдут (в чем я ничуть не сомневался), то эксгумировать тела не составит особого труда, а вот оставлять их без присмотра до ночи я не решился. Леший знает, какие твари здесь водятся. Вдруг у них склонность к некрофагии? Незачем им видеть наших покойников. Со своими пускай резвятся.

На все про все ушло у меня времени не так, чтобы мало. Приближался вечер. Сфера, похожая снаружи на травянистый холмик в мой примерно рост высотою (замаскировалась, умница), впустила меня, спелым арбузом лопнув от макушки до основания. Не знаю, как записывает и хранит она данные о человеческой особи, покинувшей ее, и как опознает сию особь, когда та возвращается, однако ж факты налицо – опознает. И с доступом всегда все в ажуре – чужаков не пущает, своим всегда рада. При одном условии: своим считается только тот, кто присутствовал внутри сферы при включении. (Как же, как же! – сохранение стартовых параметров состояния, квазиравновесие квазиконтинуума, трали-вали, трали-вали… а впрочем, я в этом деле – полнейшая дубина. Комель. Березовый.) Что воодушевляло меня, так это то, что до сих пор сбоев с доступом, говорят, не бывало. Но будут, – сказал бы, наверное, Наум. Посмотрим…

Генрик лежал в той же позе, в какой я его оставил и, кажется, спал. Дышал он тяжело, со свистом и хрипом и с часто появляющимися на губах розоватыми пузырями. Я вогнал ему дозу антибиотиков и протер влажным платком лицо. Он не прореагировал. Я посмотрел на бледно-рыжий индикатор батареи, питающей генератор поля, шмыгнул носом и полез наружу.

Снова сильно хотелось кушать, а потому от сухого пайка держаться надо было подальше. Слишком уж велик соблазн растерзать его незамедлительно.

На прогулку я прихватил с собой только пистолет. Его бронебойно-подкалиберная, двенадцатимиллиметровая пуля с сердечником из бериллиевой бронзы, я уверен, вышибет дух из какой угодно зверюги размером и живучестью сходной с земным медведем. Думать же, что здесь водятся чудовища покрупнее косолапого, причин пока не было.

Я огляделся.

Кого бы сожрать? Или хотя бы – что? Грибы? Вон какой красавец боровичок под деревцем растет – загляденье! Сам в рот просится. Нет, миленький ты мой, даже в руки тебя не возьму: скончаться в мучениях, отравившись местными поганками после того, как выжил чудесным образом в терранской молотилке? Благодарю, но такое сомнительное удовольствие не для меня!

Вздорно пищащие с думой о скором ночлеге пичуги – те, что населяли кроны берез, гастрономического интереса тоже пока не представляли – очень уж малы. Да и как на них охотиться? С Драконом? С пистолетом сорок пятого калибра? С копьем? Силки расставлять? А если я не умею? Нет, мне добыча нужна покрупнее. Кабан, скажем. Барсук, скажем. Зайчик, и тот, пожалуй, подошел бы на первое время.

Но скудоумная дичина нагуливала жирок где-то в другом месте, абсолютно без внимания оставляя мои эмоциональные телепатемы и психограммы, с надеждой обращенные к ней.

Я направился к реке.

Река была полным-полна живности. Какая-то крупная рыбина вроде жереха с упоением лупила хвостом, повергая менее крупных обитателей поверхностных вод в ужас и бессознательный ступор и плотоядно затем этим пользуясь. По дну ползали неисчислимые мерзкого вида личинки, черви и прочая беспозвоночная братия, дружно пожираемая братией позвоночной – выжившими в жерешиной бойне рыбешками. В воздухе гудели, жужжали и стрекотали благополучно отползавшие обязательный свой срок по дну букашки. Среди прибрежных трав самозабвенно орали квакающие и крякающие земноводные.

Я пораскинул мозгами и решил, что лягушачьи лапки – самое доступное на настоящем этапе робинзонады блюдо. С этими мыслями я и устроил обалдевшим от неожиданного нападения квакушкам ба-алшой кирдык. Я хватал их, крупных и вальяжных, за что попало, и бросал в ранец. Когда тягуче шевелящийся мешок ощутимо потяжелел, я великодушно оставил будущих царевен и их женихов в покое.

Через минуту песни возобновились.

Пока я обдумывал, сидя на теплом камушке, способ наиболее гуманного умертвления несчастных созданий, в заросли лопухастой травки, служащей пристанищем лягушиной популяции, ворвался мой преемник. Мощное золотистое тело стрелой носилось между сочных стеблей, поднимая ярким хвостовым плавником нехилую волну. Прямо акула какая-то! Знать, не я один решил в этот вечер набить утробу лягушками.