Маленькая торговка прозой - Даниэль Пеннак

«Подстава, – думал той ночью Кремер, в полной апатии, – я стрелял в манекен...»

– И все служащие «Тальона» тоже так думали, в том числе и Готье!

Ее трясло от ярости. Кремер ждал, что она вот-вот опять схватится за револьвер. Вместо этого он услышал ее ворчание:

– А теперь помолчите, мне надо сменить вам повязку.

Она управлялась с грубоватой ловкостью настоящего хирурга.

Они уехали из Парижа, как только он смог держаться на ногах. Уехали ночью. Она прикрепила голубую мигалку на крышу своего белого «рено», а на него набросила медицинский халат.

– Они ищут раненого, они не станут подозревать медбрата.

На ферму в Веркоре они прибыли на рассвете. Тучи, сосны, скалы и штокрозы.

– Вы будете спать здесь.

Она указала ему на раскладное кресло, стоявшее в комнате, обитой светлой сосной. С потолка свисал китайский фонарь.

– Писать можете здесь, за столом у окна.

Окно выходило на молодую дубовую рощу.

– Я позвоню директрисе «Тальона», когда вы заметно продвинетесь в своей работе.

Это и был ее план: он должен опубликовать свою исповедь. Эти страницы, напичканные мельчайшими подробностями, будут свидетельствовать в его пользу. Ему не следует возвращаться в Париж, пока дивизионный комиссар Аннелиз не прочтет все это.

– Почему вы это делаете?

И в самом деле, почему? Ведь он убил ее возлюбленного, ко всему прочему...

– Я не убийца, – ответила она, – я не решаю проблемы, убирая их.

Еще он хотел знать, почему для нее так важно, чтобы его исповедь была напечатана, разошлась по книжным магазинам.

– Чтобы все узнали правду. Тогда они не смогут сделать вид, что забыли о вас, не смогут подослать убийцу к вам в камеру. Может быть, нам даже удастся спасти Шампрон.

Теперь он не испытывал никаких чувств к этой красивой женщине. Ее решительность обескураживала его. Он позволял ей распоряжаться его судьбой настолько, насколько ему самому она была безразлична. Ему, как и прежде, было любопытно, что же случится дальше, но последствия всей этой истории нисколько не волновали его. Спасут они Шампрон или нет, теперь ему было все равно. Он как будто присутствовал на спектакле. Театр одного актера, в главной роли – она. Для него она теперь была не более реальной, чем персонажи, рождавшиеся под его пером. Из какой естественной, а вовсе не сказочной, среды вышла эта женщина, которой все так удавалось? Она умела все: спрятать машину, держать револьвер, загримироваться непонятно во что, обработать руку, от которой отхватили два пальца... Она могла все: достать антибиотики без рецепта, три литра крови для переливания на дому, менять машины как перчатки, найти дом, затерянный в глуши Веркора... Конечно, она была красива, но ее красота была настолько очевидна... Стереотип. Но стереотип своего времени, уверенный в своей исключительности.

– А вы, что вы думаете о моих романах? – спросил ее Кремер в промежутке между двумя пропастями молчания.

– Чушь собачья.

Зато к Королеве он привязался с самого ее появления. Его коробило от ее резкости, но она говорила настоящим языком книг. Он рьяно принялся за работу, полностью подчинившись ее королевской власти. Он свернул шею третьему лицу единственного числа, чтобы достать из небытия свое «я», которое бы говорило от его имени. Это помогло ему понять, что он был вовсе не мстителем-идеалистом (ему так нравилось описывать состояния души этого персонажа), а импульсивным убийцей, глядящим на себя в зеркало, здесь и сейчас, в изъявительном наклонении.

– Александр, вы еще вспоминаете о Сент-Ивере? Подумайте, не спешите с ответом. Вы хоть иногда еще думаете о нем?

– Нет.

– А о годах, проведенных в Шампроне?

– Нет, я правда больше не думаю об этом.

– И все же вы были там счастливы?

– Да, думаю, да.

– Вас беспокоит судьба ваших товарищей?

– Не слишком.

– Почему, как вам кажется?

– Не знаю. Сейчас я здесь. С вами.

– А о Каролине вы вспоминаете?

– О Каролине?

– Каролина, ваша жена...

– Нет.

– Александр, так почему вы убили Сент-Ивера, на самом деле?

– Я не знаю. Я вдруг понял, что я просто заключенный, так мне кажется, а он – обыкновенный директор тюрьмы.

– А Шаботта?

– Чтобы отомстить за Сент-Ивера.

– Директора тюрьмы?

– Нет, другого Сент-Ивера, который создал Шампрон.

– Но если вы не думали об этом...

– Шаботт сам начал, он смеялся над Сент-Ивером, это было невыносимо.

– Невыносимо?

– Да, невыносимо, жестоко. Я не мог перенести такую жестокость.

– А Готье?

– Я должен был отомстить за человека и за мечту.

– Вы это и написали от третьего лица, но это исходило не от вас, скорее – от Ж. Л. В. Так почему вы убили Готье?

– Мне показалось, что я был там именно для этого.

– Нет, этого мало.

– ...

– ...

– Я хотел...

– ...

– Я хотел скомпрометировать Жюли.

– Чтобы потом явиться ее спасителем, когда ее арестуют?

– Да.

– Напишите все это. Напишите в настоящем времени изъявительного наклонения.

Королева помогла ему довести исповедь до конца. В настоящем времени изъявительного наклонения – в реальности совершенных преступлений, и в первом лице единственного числа – его лице, лице убийцы. Сотня страниц, не больше, но впервые это будут в самом деле его страницы, это будет он сам. Королева не лишала его живой плоти, наоборот, она помогала ему заполнить пустоту, заживляла старую рану.

* * *

Наступило утро, когда Королева и Жюли вернулись в Париж, чтобы отстаивать дело Кремера в полиции. Он остался в Веркоре один.

– Ждите здесь, пока за вами не приедут.

– И чтобы время зря не тратить, пишите, Александр. Начните с этого рекламного агента, который присвоил себе землю, это будет хорошая завязка.

Но Веркор навеял ему другой сюжет: историю маленького сына дровосека, десятилетнего мальчонки, на глазах у которого 21 июля 44-го молодчики из СС, оккупировавшие долину Вассьё, расстреляли всю его семью; он поклялся отыскать их всех и истребить одного за другим. Заодно маленький дровосек спасет вековые леса Амазонки, попавшие в руки тех же садистов, он первым станет использовать вторсырье – бумажную массу, подружится с издателями и писателями и будет всячески способствовать развитию книгоиздания.