Маленькая торговка прозой - Даниэль Пеннак

Но мяч пролетает высоко над их головами...

Его победно хватают руки доктора Марти.

И все – врассыпную, отходят, обернувшись, готовясь к подаче, чтобы лучше видеть, как доктор повернет ход игры.

Обычное появление нового человечка, и, как обычно, это ни на что не похоже.

Прежде всего, это не кричит.

И это смотрит. Всем становится даже как-то не по себе, что смотрят не они, а на них.

И это не выказывает ни малейшего испуга.

Оно, скорее, задумчиво. Как будто спрашивает себя, что все эти спортсмены здесь забыли.

Потом вдруг решает подарить их улыбкой.

Редкое зрелище – улыбка новорожденного. Обычно приходится немного подождать, пока он соизволит улыбнуться, то есть пока у него не появятся первые иллюзии. А этот – нет, улыбается сразу после свистка к началу игры. И улыбка его замечательно сочетается со всем остальным. Остальное – это Клара Малоссен и Кларанс Сент-Ивер. Это округлая мордашка Клары и челка Кларанса, это смесь блондинистого Сент-Ивера и смуглых Малоссенов, это одновременно – приглушенная матовость и светлый блеск, это только что появилось на свет и уже так внимательно, так заботливо старается никого не обидеть недостатком своего внимания, не забыть ни отца, ни мать в аккуратном распределении опознавательных черт... Но что крепче всего соединяет внимательную мечтательность Клары и вдумчивую энергию Кларанса, так это улыбка – ничего особенного, просто одна губа свободнее, чем другая, маленький веселый маячок в этом хмуром собрании слишком серьезных людей, всем своим видом показывает, что, в конце концов, ребята, не так уж все страшно... все будет хорошо... вот увидите...

– Это ангел, – произносит Жереми.

И потом, поразмыслив, добавляет:

– Так его и назовем.

– Ангел? Ты хочешь назвать его Ангелом?

Жереми всегда всем дает имена.

Тереза всегда спорит.

– Нет, – говорит Жереми, – мы назовем его «Это-Ангел».

– В одно слово? «Этоангел»?

– Нет, каждое слово с большой буквы.

– «Это-Ангел»?

– Это-Ангел.

* * *

То, что произошло дальше (когда Клара заснула, а доктор Марти положил младенца в колыбель), призвано было круто изменить судьбу инспектора Ван Тяня. Словно чтобы опробовать имя, которое навсегда пристало к нему, Это-Ангел грациозно, по-сентиверовски, взмахнул локоном и тоже заснул, совсем как ангел складывает свои крылышки. «Ангелы засыпают, как только опустятся на землю», – заметил Жереми. Фраза упала в неподвижную тишину. Это походило на какое-то оцепенение или на одновременное всеобщее погружение в воспоминания. Никто даже не пошевелился. Именно этот момент Верден выбрала, чтобы засуетиться в своем кожаном конверте. Старый Тянь подумал, что малышка устала, и хотел успокоить ее, погладив по голове. Но Верден сухо отстранила руку инспектора и, решительно вцепившись в края кожаного мешка, заработала локтями, пока совсем не вылезла из своего кокона. Тянь едва успел подхватить ее, чтобы она не вывалилась на пол. Но, ловко изогнув маленькое тельце, она увернулась от него и решительным, немного неровным шагом направилась к колыбели. Когда она достигла кроватки, посмотрела на спящего ребенка и наконец повернулась к собравшимся, всем стало ясно, что никакая сила не сможет оторвать ее от нового сторожевого поста. «Верден ходит, – подумал Жереми, – не забыть сообщить Бенжамену, что Верден уже ходит». Между тем инспектор Ван Тянь бесшумно подался назад. Три шага, и он в коридоре.

Он шел к выходу. Тихое разрешение от бремени инспектора Ван Тяня никому не доставило хлопот.

Настоящее время изъявительного наклонения ничего не выражало для Кремера. Чтобы убедиться в этом, ему и одной ночи, проведенной в том доме в Веркоре, было слишком много. После отъезда женщин он устроился за своим рабочим столом, но слова не шли ему на ум. И что еще хуже, само желание найти эти слова его покинуло. Совершенно опустошенный, он уставился на чистый лист. Такого с ним никогда еще не случалось.

Нельзя сказать, чтобы эта праздность не нравилась ему. Сначала она даже заинтриговала его, как все, что могло его удивить. «В сущности, настоящее время индикатива ничего для меня не значит». Но желание писать в прошедшем тоже, кажется, прошло: «Впрочем, прошедшее – тоже». Он так и просидел за столом весь день до поздней ночи. Когда дубовая рощица за окном превратилась в сплошную непроницаемую стену, он отправился спать. Ему показалось, что кровать куда-то проваливается под ним. «В будущем? Нет, об этом даже думать не стоит». При одной мысли, что он мог бы написать что-то в будущем времени, его разобрал дикий хохот, от чего даже кровать затряслась. Он вскинул руки перед собой, чтобы не упасть, но ощущение падения не исчезло. Валик в изголовье, в который уперлись его пальцы, точно так же ходил ходуном, как и все вокруг. Он решил, что лучше будет скатиться на пол. «Скорее слезть с этой дырявой посудины». Напрасно. Пол тоже раскачивался. «Вот так, начнешь менять времена и земля уходит из-под ног...» Он вдруг совершенно отчетливо представил себе эскалатор, по которому мчался с бешеной скоростью против движения, не продвигаясь ни на йоту. Цепляясь за ускользающий полог кровати, за угол уходящего из-под рук стола, за ненадежную спинку стула, он наконец сумел подняться, сначала на одно колено, а потом и на обе ноги. Больше не качает. «Стою. Земле нужны перпендикуляры».

Он завернулся в перину и вышел посидеть на лавке, поставленной снаружи, у входа на кухню. Выцветшая от непогоды доска, лежащая на нескольких плоских камнях. «Ничего. Держится». Прислонившись к неровной стене дома, он задумался, и в мыслях его промелькнула Королева Забо, которая забила ему голову этими временами. Они вытеснили все остальное. Все сводилось в одну временную точку. «Не к настоящему, а к одному мгновению, что не одно и то же». Свет полумесяца венцом ложился на штокрозы. Кремеру вдруг захотелось узнать, что скрывается там, в глубине этого ночного пейзажа. Он сбросил перину и, вооружившись косой, свисавшей с балки сарая, ринулся на невидимого неприятеля. Над кроватью хозяйки он видел фотографию человека в белом мундире в гуще этих диких зарослей. В потоках лунного света голый Кремер бросился на подмогу губернатору. Красавица, должно быть, очень любила губернатора. Методично срезая косой высокие стебли, Кремер вдруг почувствовал себя причастным к этой, столь непоследовательной любви, которой красавица дарила мужчин своей жизни. Она позволила сорнякам задушить свои чувства. (Королева как-то говорила об этом: паразитирующие лианы обвились вокруг кровати Малоссена... медицинская растительность.) За плотными рядами штокроз вставала непроходимая стена крапивы. Кремер косил до самого утра. Солнце так и застигло его: голый, «на своих двоих», равномерно сгибаясь и разгибаясь вслед за косой, он сметал последние растения, которые в предсмертной агонии нещадно жгли его стопы и лодыжки.

Он оделся. Налил свежего молока в блюдце для ужа. Бросил туда щепотку красных зерен, которыми травили полевок на чердаке. Одиночество – это пытка, от которой прирученных животных следует избавлять.