Лунный свет - Майкл Чабон

Дед надел уолкилловскую форму: синюю рабочую рубашку и серые поплиновые брюки – и сел на койку завязать шнурки. Садясь, он нечаянно глянул на небо за окном. И это оказалось ошибкой.

Как я уже ясно дал понять, дед мой не отличался слезливостью, а если слезы и наворачивались ему на глаза, старался их пересилить. Последний раз он плакал навзрыд, когда носил короткие штанишки, а президентом был Герберт Гувер. У слез, как и у крови, есть своя функция. Они указывают глубину и силу удара. Когда друг умирает у тебя на руках, когда твоя жена теряет рассудок, когда ты прощаешься с дочерью в прихожей миссис Эйнштейн, слезы начинают течь, и, как кровь, их надо остановить. А сейчас чего? Кусочек синего неба ясным утром в конце лета. Делов-то. Вопрос длины волны и рефракции. Возбуждение палочек и колбочек.

Завтрак начинался ровно в семь. Деда предупредили: если прийти в одну минуту восьмого, тебя не пустят в столовую и будешь ходить голодным до обеда. Туалет располагался в дальнем конце коридора. Наверняка будет очередь к писсуару, к раковине, к месту перед зеркалом. Более того, деду требовалось отлить. Надо было перестать смотреть на небо, завязать ботинки и выходить. Прямо сейчас.

В дверь постучали. Дед вздрогнул.

– Да? – спросил он и прокашлялся. – Да? В чем дело?

– Извините, я не хотел вам помешать. – В интонации было что-то нарочитое. Манерное. – Я… Это доктор Альфред Шторх.

Вчера по прибытии деда осмотрел терапевт, потом с ним беседовал психиатр. Ни того, ни другого не звали Альфредом Шторхом. Директором тюрьмы был доктор Уоллак.

– Минуточку.

Он завязал шнурки, встал с койки и открыл дверь. К его удивлению, в коридоре стоял заключенный – дед видел его вчера в столовой. Высокий, худощавый, проседь в черной щеточке усов. Виноватая сутулость от привычки пригибаться, входя в дверь. Он носил очки в толстой черной оправе. Левый глаз, дальнозоркий, увеличенный линзой, смотрел вбок, правый, близорукий, казался крошечным. Создавалось впечатление, будто это не очки, а какой-то грубый самодельный прибор, позволяющий заглядывать за углы или видеть происходящее за спиной. Доктор Шторх протянул руку, широкую и длиннопалую. На клавишах фортепьяно она без усилий захватила бы половину октавы.

– Я ваш сосед, – сказал доктор Шторх. Я фаш сосед. Немецкий акцент, смягченный британским образованием. Аристократический: Лесли Говард, играющий прусского графа{102}. – Я хотел убедиться, что вы… э… – Он осекся и отвел глаза, хотя левый по-прежнему смотрел на деда. – Приношу извинения. Вижу, что помешал.

Дед яростно вытер щеки рукавом.

– Ничуть, – сказал он. – Я просто собирался умыться перед завтраком.

– Конечно, – ответил доктор Шторх. – Понимаете ли, я увидел, что ваша дверь закрыта, и, поскольку вы тут новичок, подумал, может, вы не знаете…

– Знаю, – ответил дед. – Семь ноль-ноль, или остаешься без завтрака.

– Да-да, – сказал доктор Шторх. – Они тут формалисты.

В тоне жалобы слышалось что-то вроде гордости. Как будто доктор Шторх сам добивался пунктуальности в приеме еды.

Дед вышел вслед за ним в коридор и прикрыл за собой дверь. Достал из кармана ключ.

– Их никто не запирает. Конечно, поступайте как хотите, но замки очень хлипкие. Смысла нет запираться. – Доктор Шторх говорил с горечью, как будто его самого обворовывали, и не раз. – Их можно открыть игральной картой.

Дед запер дверь, и доктор Шторх милостиво кивнул.

– Хуже не будет, разумеется, – сказал он.

Они прошли мимо камеры доктора Шторха, и тот распахнул дверь:

– Все как у вас, до последней убогой подробности.

И вновь та же интонация притворной жалобы, как будто единообразие камер – принцип, утвержденный самим доктором Шторхом. Впрочем, там и впрямь было то же самое: такие же койка, лампа, стул, стол, тумба с ящиками. Тот же скудный паек голубого неба. Ни одной фотографии. На столе несколько книг в мягких обложках, с библиотечными машинописными названиями на корешке. Сверху в стопке лежала «Экспедиция „Тяготение“» Хола Клемента. Деду эта классика «твердой» НФ очень понравилась еще в «Поразительных историях», так что годом позже, когда ее выпустило издательство «Даблдей», он не пожалел три доллара на книгу в переплете. В семьдесят четвертом, когда он подарил мне новый экземпляр, это по-прежнему был один из его любимых романов.

Дед не признался доктору Шторху в этом общем интересе, который мог бы стать основой для дружбы. Как будто вы заглянули после работы к соседям с адресованным им письмом, которое по ошибке бросили в ваш почтовый ящик, а у них вкусно пахнет морковкой и лавровым листом, но, прежде чем вас пригласили сесть, выпить чая, съесть тарелку супа или хотя бы снять пальто, вы мотаете головой и говорите: «Нет-нет, я тороплюсь».

– Очень мило, – сказал он.

Они дошли до уборной в конце коридора. Заключенные по большей части уже ушли в столовую, оставив двери камер незапертыми или распахнутыми. Календари с красотками, кое-где детские фотографии. Любительские – видимо, написанные самими заключенными – акварели с фруктами, Авой Гарднер, зелеными Шавангункскими горами.

– Надеюсь, еда будет на ваш вкус сносная, – заметил доктор Шторх.

– Ужин был нормальный. Говядина с макаронами. Испортить трудно.

– Тут часто кормят макаронами.

– Они сытные.

– И дешевые. Кстати, я дантист, – продолжал доктор Шторх. – Не доктор медицины, на случай если вы интересовались. И я хотел бы рассказать правду о том, почему я здесь, пока вы не столкнулись с той удивительной мифологией, которую породил мой акцент: каждый день к списку моих вымышленных преступлений добавляются новые злодеяния! Я скажу вам правду, потому что думаю… Я ведь правильно угадал, вы еврей? Да. Так вот: не волнуйтесь, я не фашист. Да, разумеется, конечно, я немец. Но я ненавидел Гитлера и никогда не состоял в нацистской партии. Я уехал из Германии до вторжения в Польшу, жил в Лондоне во время блица, где меня трижды чуть не убили немецкие снаряды, включая ракету Фау-два. Я не вырывал золотых зубов у заключенных Освенцима или Бельзена. Я всю жизнь провел в Гамбурге и даже не слышал о таких местах. Я не проводил жутких стоматологических экспериментов, не оперировал без анестезии, не разрезал языки, не имплантировал проституткам акульих зубов. После войны я эмигрировал в Буффало, где в пятьдесят третьем меня арестовали за оказание стоматологических услуг без лицензии – уголовно наказуемое деяние по закону штата Нью-Йорк, увы. Вот почему я оказался в соседней с вами камере.

Он выпалил это залпом, словно правила Уолкилла требовали выложить всю подноготную быстро, пока не дошел до уборной. Чтобы переварить слова доктора Шторха, требовалось время. Дед не знал, что ответить.