Лунный свет - Майкл Чабон

– Надо же, – сказал он. – Радио в сигарной коробке. Ловко.

Однако Горман не ушел забавляться с новой игрушкой, как надеялся дед. Он сел на табурет и стал слушать радиопроповедника, глядя в затылок Шторха, пока сверчок в его ухе сулил посмертные кары. Потом, без всякой видимой причины, встал, выдернул наушник, намотал серые проводки на три пальца, сунул моток проволоки в коробку, а коробку поставил на табурет. Его внутренний зверь дозрел до кормежки.

Горман бочком двинулся к радиоуголку. Дед открыл было рот, чтобы предупредить Шторха, но в эту самую секунду плечи у дантиста напряглись и он повернулся к мучителю. Его глаза уперлись в Гуадалканал у Гормана на запястье. Морпех положил руку на тощие плечи Шторха и нагнулся к его уху. Губы задвигались. Он говорил долго, каждые несколько минут заново стискивая Шторху плечо. Слов было не разобрать, и сам текст проповеди остался для деда загадкой. Закончив ее, Горман позволил Шторху сбросить свою руку и выпрямился, глядя на жертву с пасторской улыбкой.

– О’кей? – спросил он обычным голосом. – Тебя это устраивает?

Шторх плакал. Из наушников «Халликрафтерса» слышалось завывание ионосферы.

– Альфред? Я не слышу ответа.

– Что, если тебе для разнообразия оставить его в покое? – спросил дед.

Подбородок Гормана как раз двигался обратно к левому уху Шторха. Прошло довольно много времени, прежде чем дедовы слова проникли в его мозг. Горман обернулся и выпрямился во весь рост. Он был на три, почти на четыре дюйма выше деда. В ложбине лица сверкала тусклая мелочь глаз. С привычной тщательностью Горман перебирал в голове досье, собранное им на моего деда. Приклеенная к физиономии улыбка отвалилась, и больше дед ее не видел. Горман поднял руки почти к самому подбородку, подвигал большими пальцами.

– Что, если я воткну их в твои поганые зенки? А потом велю Альфреду слизать с них юшку? – сказал он. Мысль определенно ему нравилась. – А после отымею тебя в обе кровавые дырки.

Дед смотрел на пестрые этикетки радиоламп в коробках на стеллаже и считал до десяти: сперва по-английски, затем по-немецки, потом на идише. Даже если бы он уцелел в драке с Горманом, что было далеко не факт, к его сроку добавились бы месяцы, если не годы. Его могли перевести в место значительно хуже Уолкилла, туда, где заключенные дерутся насмерть, а сроки велики. Шторх останется таким же убогим нудником, а бабушка с мамой вынуждены будут по-прежнему мыкаться одни.

Горман взял сигарную коробку, вытащил наушник и снова воткнул себе в ухо. Покрутил ручку настройки, нашел что-то вроде джамп-блюза, четырехдольный барабанный бит. Закивал под музыку, подмигнул деду:

– Радио в сигарной коробке. Ловко.

Той ночью коротковолновый диапазон гудел от новости, что Советский Союз вывел на орбиту первый искусственный спутник Земли. Каждые три десятых секунды спутник передавал сигналы на частоте двадцать мегагерц, а в промежутках – сигнал на частоте сорок мегагерц. Радиолюбители по всему миру могли настроиться на эти частоты и ловить то, что тогда казалось голосом будущего.

Доктор Шторх не слышал сигналов, и дед узнал о запуске спутника только на следующий день. Как только Горман ушел, Шторх повесил наушники на крюк, встал с вращающегося стула и ушел из рубки, не глядя на деда. У себя в камере он проглотил пятьдесят две таблетки аспирина, которые тщательно копил не один год под предлогом хронических головных болей.

В ту ночь деда разбудило рычание, как будто ключ поворачивают в замке зажигания при уже включенном моторе. Это блевал доктор Шторх. Дед терпел сколько мог – не очень долго на самом деле, хотя казалось, что вечность. Потом он встал и пошел в камеру Шторха. Его с порога обдало кислым запахом непереваренного аспирина. Доктор Шторх, в сознании, лежал на кровати, испуская нечто среднее между ритмическими стонами неутихающей боли и вздохами неизбывного сожаления.

– Пустяки, – сказал он моему деду, хотя, кажется, не узнал его и не понимал, что происходит, когда дед волок его в коридор и звал на помощь. – Пустяки, пустяки.

Когда появились санитары с носилками и увезли доктора Шторха на тюремной «скорой помощи», дед взял ведро с водой, швабру и помыл камеру, чтобы к возвращению жильца там не воняло. Будущее рисовалось ясно: его продержат в больнице несколько дней, потом отправят обратно – и все начнется по новой, только еще хуже. Горман раздухарится после такого успеха, Шторх станет уязвимей прежнего.

Дед вымыл руки и вернулся в свою камеру. Несколько часов он лежал без сна, заставляя себя думать о семье и о времени, оставшемся до встречи: оно с каждым днем сокращалось на все больший процент. Он включил цейссовский проектор у себя в голове и отыскал Кассиопею и Андромеду в их движении – и Цефея, мужа и отца. «Это ты, – говорил он себе. – Ты Цефей. Не Персей. Ты не герой. Не твое дело кого-либо спасать». Но сегодня мысленный планетарий бастовал. Прожектор за окном светил слишком ярко. В воздухе все еще немного пахло рвотой.

Шторха оставили под наблюдением в больнице на четыре дня. В первый день его отсутствия дед сказал охраннику, надзиравшему за двором, что ему нужна толстая проволока – починить антенну «паршивого японского радиоприемника», который принесли в мастерскую. Доверием охранника он заручился еще раньше в совершенно иных целях. Охранник поверил. В сарае дед набил отвороты штанин «Урожаем». Он видел, как заключенные разводят этот белый кристаллический порошок водой и наносят на пни по краю луга. Вещество размягчало пни, и потом они размывались дождем. По сути это было химическое удобрение: калийная селитра.

Второй и третий день отсутствия Шторха дед посвятил добыче сахара. Это было труднее: на кухне за сахаром приглядывали, поскольку из него можно гнать самогон. Кубики отсчитывали и раздавали щипцами по два на заключенного за каждой едой. Копить его пришлось бы недели. Дед придумал другой способ, глупый, опасный и постыдный. Однако способ этот обещал быстрый результат, а стыд и совесть – компоненты, отсутствующие во многих блестящих планах.

В статьях и устных рассказах о директоре Уолкиллской тюрьмы докторе Уолтере М. Уоллаке часто упоминалось слово «неутомимый». Для каждого затруднения в жизни тюрьмы он находил три возможных решения. Он постоянно двигался. Ему не случалось присесть даже на минутку. Он приезжал рано и уезжал домой поздно. Неутомимость эта объяснялась отчасти складом организма, отчасти нравственными качествами (доктор Уоллак был человек добрый), но не следовало упускать и тот факт, что его дневной рацион включал от пятнадцати (по одной легенде) до двадцати (по другой) чашек кофе. Он держал в кабинете кофеварку, на низком шкафчике у входа, и большой запас сахара.

После завтрака на второй день дед выпросил у повара пустую банку из-под овсяных хлопьев «Квакер-оутс», а вечером пошел в рубку и собрал в картонной банке радиоприемник. Ручка настройки выходила через «О» в «Овсяные», а ручка громкости – через «о» в «хлопья». Дед вытащил репродуктор из предназначенного в утиль приемника и вырезал сетку для него из крышки коробки. На следующий день он получил разрешение отнести радио Уоллаку в кабинет.