Зимняя Чаща - Ши Эрншоу

Я погружаюсь глубже, в самый лютый холод, который когда-либо испытывала. Я тону, а мои мысли крутятся в голове все быстрее – настолько быстро, что я не успеваю ловить их, но в то же время что-то медленно и лениво тикает.

Это тиканье становится все громче, и я нащупываю лежащие у меня в кармане часы Макса. Они дрожат у меня в ладони, их стрелки нервно дергаются то вперед, то назад.

Я жду, что вот-вот почувствую под собой каменистое дно озера, и тогда в мои легкие хлынет вода. Но часы дрожат, громко отсчитывают секунды, и вода кажется мне воздухом. Такое ощущение, будто я плыву по течению среди темных облаков.

Представляю, будто мне не холодно.

Представляю, что не продолжаю бесконечно погружаться в бездонную глубину озера.

Представляю, что огонь не бушевал на берегах озера и что я никогда не ходила с теми парнями в Чащу. Представляю, будто мотылек никогда не бился в мое окно, а Сюзи никогда не просилась переночевать у меня. Представляю, что никогда не находила Оливера в Дремучем лесу, и он никогда не целовал меня. Представляю, что я и не утонула вовсе.

Представляю наконец, что я такая же сильная и смелая Уокер, как те женщины, что были в моей семье до меня.

Представляю, что могу все исправить.

«Я Уокер», – снова думаю я, и эти слова словно масло скользят по моей коже.

Я крепко сжимаю часы – холодный металл впивается мне в ладонь. Откуда-то знаю, что часы – единственная вещь, за которую я сейчас должна держаться.

«Когда будет нужно, твоя ночная тень явится к тебе», – говорила мне бабушка.

Мое сердце взмывает и тут же падает комком внутри клетки ребер.

Теперь мне известно, кто я такая.

Мои веки мигают, и все, все сдвигается со своей оси, и озеро, кувыркаясь, летит к небу. Серебряные часы пульсируют у меня в руке, отсчитывая крошечные мгновения – тик, тик, дзинь. Стрелки щелкают раз, другой, двигаясь в обратном направлении.

Маленькие световые пятна мечутся под моими закрытыми веками. Я крепче сжимаю часы, впиваясь ногтями в их стекло.

И даю тьме охватить меня.

ТАЛА УОКЕР родилась в конце октября, под молочной Луной.

С самого начала возле ее колыбели толпились медоносные пчелы, зарывались своими толстенькими крылатыми тельцами в мягкие хлопчатобумажные одеяла, под которыми спала Тала. Едва научившись ходить, она ковыляла в лес, совала пальчик в ульи диких пчел и возвращалась домой, испачканная медом от волос до своих белых туфелек-балеток на шнуровке.

И ни одна пчела никогда – ни разу! – не ужалила ее.

Тала Уокер умела гипнотизировать диких медоносных пчел, и они спокойно засыпали, когда она подходила к ним.

Озеро Щучья пасть Тала покинула в девятнадцать лет, ей хотелось забыть о том, кто она такая, уехать туда, где фамилия Уокер никому ни о чем не говорит. Она очень скоро влюбилась в паренька с густо усыпанным веснушками лицом, а когда забеременела, поняла, что должна возвратиться домой. Туда, откуда родом все Уокеры, в старый дом рядом с озером Щучья пасть. И ее дочь не должна стать исключением.

Тала родила темноволосую девочку, которую назвали Нора. Девочку со звездным светом в черных, как ночное небо, глазах.

Но Тала надеялась, что ее дочь никогда не будет знать магию, не будет нуждаться в своей теневой стороне. То есть в том, что делало всех Уокеров изгоями.

Но Тала ошибалась. Ее дочь обладала ночной тенью, причем, быть может, самой мощной, чем у всех других Уокеров, описанных в книге заклинаний.

Тала Уокер пыталась сбежать от самой себя.

Но ее дочь, Нора, сильнее всего на свете желала стать такой же, как многие ее предшественницы, а именно – ведьмой.

Как собрать мед диких пчел:

Надень сетку на голое тело.

Зажги две веточки орешника гикори.

Сосчитай до одиннадцати, а затем прошепчи в дым имя Талы Уокер.

Собери медовые соты в стеклянные банки – это нужно успеть сделать до того, как веточки сгорят дотла.

– Проснись, Нора, – произносит голос, чистый и звонкий, как колокольчик. – Просыпайся.

Это голос бабушки. Он вырывает меня из сна, из темноты озера. Негромкий высокий голос, шепчущий мне прямо в уши.

Я резко открываю глаза и чувствую падающие мне на щеку снежинки. Холодные и влажные. Мои ноздри наполняет запах мокрой земли и растений.

Я больше не в озере.

Лунный свет сочится сквозь деревья – бледный, одинокий, он омывает мою кожу.

Мои руки по самые запястья зарылись в снег, в почву. Мне необходимо чувствовать землю, чувствовать под собой твердь, а не бесконечное погружение в глубину озера. Мой рот на мгновение приоткрывается, я хочу заговорить: просто для того, чтобы услышать собственный голос, чтобы убедиться в том, что все это происходит со мной наяву – но слова не слетают с моего языка. Мое тело судорожно дергается, дрожит, мне кажется, что вот-вот меня стошнит, но я вытаскиваю свои руки из грязи, переворачиваюсь на спину и вижу над собой черное беззвездное небо. Который сейчас может быть час? Не знаю, понятия не имею. Ясно только, что стоит поздняя ночь, самое темное время суток.

В ушах у меня звенит, и я жадно, с невероятным наслаждением вдыхаю воздух своими легкими. В кронах деревьев завывает ветер – плачет, шипит, несвязно бормочет.

Но нахожусь я не в Чаще, нет.

Во всяком случае, не в ее глубине.

Я лежу под деревьями возле дома, возле берега, рядом со старым покосившимся дровяным сараем. Надо мной возвышаются сосны. Как я попала сюда? Неясно, как и то, сколько времени прошло с того момента, когда я упала в холодное, холодное озеро.

Сажусь на земле и чувствую, как у меня трясется голова. С неба падает снег.

Но если я не нахожусь в глубине Чащи, значит, озеро не вернуло меня назад. Значит, я не возвращенная потерянная вещь, как Оливер.

Случилось что-то еще.

Что-то, заставляющее дрожать мои веки, роняя с каждой ресницы крохотные хрустальные капельки озерной воды. Перед глазами у меня вспыхивают белые искры.

В горле больше нет едкого привкуса дыма. И раскаленные угольки не летят с деревьев, не обжигают мне кожу. Надо мной зеленые пышные сосны, а зимний воздух чист и свеж.

И никакого ревущего в лесу пламени пожара.

Я встаю, прижимаюсь ладонями к стволу сосны, глубоко дышу, и ветер холодит мне шею. Моя кожа покрывается мурашками.

Надвигается буря. Воздух дрожит, небо приняло знакомый иссиня-черный оттенок. Снова дежавю. Снова воспоминание, которое я не могу ни зафиксировать, ни расшифровать, как в коллекции мистера Перкинса, где под каждой рамочкой с засушенным под стеклом листком или жучком красуется табличка с его латинским названием.