Тяжелый свет Куртейна. Синий - Макс Фрай

– Извините, ребята, я заблудился, не понимаю, как пройти к морю, а вы явно идете оттуда, можете подсказать?

Компания дружно рассмеялась.

– Сегодня все ищут море, мы сами еле нашли! Зыбкое море в своем репертуаре. Еще с утра было на восточной окраине, а теперь – прямо вон там.

– Вон там? – ошеломленно переспросил Ганс. – Где – «вон там»?

– Идите до перекрестка. Видите, где светофоры? Там сразу налево и всего один квартал вниз, – объяснила одна из девушек.

А ее спутник добавил:

– Идите скорее! Ромас Убийца Крабов раньше всех пронюхал про море и уже открыл на пляже филиал своей забегаловки. По этому случаю обещал до полуночи поить всех бесплатно, так что у вас еще есть примерно полчаса.

Ясно было, что ребята его разыгрывают. Импровизируют, выдумывают на ходу. Но Ганс выслушал всю эту ахинею так внимательно, словно от слов шутников зависела его жизнь. Поблагодарил их и пошел к перекрестку со светофорами, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не перейти на бег. Говорил себе: успокойся, притормози, куда тебе сейчас бегать. О ребятах подумай. Сердечный приступ ничем не лучше сломанной ноги.

Притормозить кое-как удалось, успокоиться так и не вышло. Когда сворачивал возле светофора, сердце колотилось, как бешеное, кровь стучала в ушах, перед глазами прыгали разноцветные искры, но это было похоже не на сердечный приступ, а на первый детский восторг при виде огромной коробки под елкой – пока неизвестно, что в ней, но ясно, это новогодний подарок. Весь, целиком – мне!

В конце длинного, освещенного круглыми оранжевыми светильниками квартала был пляж. У Ганса не возникло даже тени сомнения, сразу понял: пляж – настоящий. То есть не речной, а приморский. Если уж вырос у моря, сразу его узнаешь. И дело даже не в запахе – в звуках прибоя. Ни с чем не перепутаешь этот темный, тяжелый, нежный ритмичный гул.

Почему-то не удивился. И шагу не прибавил, напротив, замедлил. Словно боялся, что море исчезнет, испугавшись резких движений. Крался к морю, как кот к замечтавшемуся воробью. Был готов к тому, что море сейчас начнет отступать, шум прибоя станет тише, а после и вовсе умолкнет. Но этого не случилось, море осталось на месте, так уж ему повезло.

Долго брел по кромке прибоя, не разуваясь, хотя кроссовки промокли сразу. Но Гансу было плевать. Иногда садился на корточки, зачерпывал воду, умывался ею, пробовал на вкус – горькая. И соленая. Самая настоящая морская вода.

На пляже при этом царило веселье, как будто не ночь, а разгар выходного дня. Ну или ладно, буднего – для выходного все-таки маловато народу. Но вполне достаточно, чтобы всюду стоял развеселый гам, звенели бутылки, играла музыка, раздавались гулкие удары по тугому мячу, девушки то и дело забегали в воду с визгом, как будто она ледяная, хотя на самом деле градусов двадцать. Нормальная температура, непонятно, чего так орать.

Ганс видел и слышал всех этих людей, но все равно ощущал себя одиноким путником. Как будто веселые пляжники были просто декоративными голограммами, добавленными для пущей убедительности, со спецэффектами в виде визга юных купальщиц и поднятых ими брызг. Наверное, поэтому не стал сворачивать в пляжный бар-палатку с тентом в виде огромного пучеглазого краба, откуда доносились громкие, бодрые крики: «Пиво для всех бесплатно еще ровно семь минут!» – чтобы не исчез при его приближении, как положено всякому мороку. Хорошая штука, смешная, пусть еще постоит. А если и не исчезнет, на фига сейчас это пиво. Что может быть пьянее горько-соленой морской воды.

Шел, пока не споткнулся об оставленный на берегу, у самой воды шезлонг, да так удачно, что в него же и рухнул. И не стал подниматься – только сейчас понял, как сильно устал. Но кроссовки все-таки снял, избавился от мокрых насквозь носков и с наслаждением зарылся босыми ступнями в теплый влажный песок. Сидел так, наверное, целую вечность, смотрел на море, слушал его, осязал, как набегающие волны лижут штанины, но шезлонг не отодвигал, хотя постепенно промок почти по пояс. Сам не заметил как. Хорошо хоть саксофон носил в специальном водоотталкивающем рюкзаке, дорогом, как крыло самолета, надежном, как космический скафандр, потому что совершенно о нем не позаботился, просто положил рядом, прямо на влажный песок. Вот кстати чего-чего, а подобного разгильдяйства ни при каких обстоятельствах от себя не ожидал.

Чувствовал себя удивительно легким, как воздушный змей, даже предпринимал какие-то абсурдные, почти бессознательные усилия, чтобы оставаться на месте, не взлететь. Видимо на это и уходили все силы, иначе как объяснить, что их не было не только на то, чтобы подняться с шезлонга, но и на то, чтобы этого захотеть. С другой стороны, зачем куда-то еще идти? Вот я, вот море. Уже пришел.

Когда небо на горизонте – не прямо за морем, наискосок, правей – начало понемногу светлеть, обещая еще не рассвет, а только его неизбежность когда-нибудь после, Ганс заметил, что его пальцы постепенно становятся прозрачными – не как оконные стекла, как помутневший хрусталь. Сперва решил, померещилось, но проверил, посмотрев через пальцы на далекие пляжные огни – надо же, действительно просвечивают. И с каждой минутой все сильней. Прозрачность постепенно распространялась по телу – вот уже и через ладони стало можно увидеть свет, и предплечья понемногу начинают переливаться каким-то сумрачным перламутром. Ничего себе. Ну и дела.

Ганс не испугался, даже не особо удивился. Как-то очень спокойно подумал: похоже, я понемногу исчезаю. Это вполне логично: все-таки у нас в городе точно нет моря, у нас две реки. Где-то я, значит, не там оказался. В таком интересном месте, где меня просто не может быть. Поэтому мне придется исчезнуть? Может, оно и к лучшему – не помереть лет через двадцать от старости и болячек, а сгинуть неведомо где, на берегу моря. У моря хорошо исчезать.

Спохватился: только вот репетиции… – но тут же снова исполнился счастливого безразличия: ай ладно, чуваки точно выкрутятся. Симон быстро кого-нибудь найдет на замену, еще и получше меня. Я же, в сущности, довольно посредственный музыкант, только с ними расцвел почему-то. Ну так и любой другой расцветет.

Вспомнив о репетициях, потянулся за рюкзаком. Не то чтобы действительно захотел поиграть напоследок, музыка сейчас казалась ему просто приятным излишеством, всю жизнь была нужна, чтобы зарастить какую-то тайную рану, закрыть дыру, которой больше, похоже, нет, так что играть стало необязательно. Просто решил, это очень красиво – играть ночью у моря на саксофоне, постепенно бледнея, как предрассветное небо, становясь прозрачным, как вода. Хоть в кино вставляй такую финальную сцену. Смотреть на это, правда, особо некому: пляжники давным-давно разошлись по домам. Но море-то здесь, на месте. Оно – самый главный зритель. Так что пусть будет вот такой красивый финал.

Пальцы хоть и стали прозрачными, повиноваться пока не отказывались, и дыхание было как минимум не хуже, чем всегда, и губы отлично слушались. И радость от игры никуда не делась – пришла, заполнила под завязку, стоило только начать.

Начал вполне предсказуемо с Summertime, продолжил – обнять и плакать! – не менее предсказуемо: My Tears[30]; за слезами последовал сладкий Blue Train[31]. Смешно, – думал Ганс, – всегда считал себя неукротимым авангардистом, жаждущим новых путей, а как дошло до дела, ничего кроме старой доброй джазовой классики вспомнить не получается. Да и не хочу я сейчас ничего другого играть.