Тяжелый свет Куртейна. Синий - Макс Фрай

Когда закончил Blue Train, на его колено легла почти невесомая рука. И знакомый, господи твоя воля, невозможный и единственно возможный сейчас голос сказал:

– А теперь моих любимых «святых»[32]!

Ответил, не оборачиваясь, просто чтобы не разорваться от слишком большой, непосильной порции счастья:

– Лорка, ты ретроград.

– Ретроградка, – педантично поправила его Лорета. – Обскурантистка и мракобеска. Ты, кстати, и сам не лучше. Так что давай, играй.

Сыграл, конечно. Он и раньше ей никогда не отказывал. То есть, конечно, отказывал – в пустяковых, житейских вопросах, но если уж Лорка в кои-то веки просила что-то сыграть, играл как миленький, даже если был не в настроении, спешил или хотел спать. И сейчас играл ее любимых «святых», а сам глядел на Лорету, которая сидела рядом с ним на песке, точно такая, как прежде, похожая на стриженого мальчишку с круглыми глазищами и ямочками на щеках, думал: как же это я так удачно умер, что сам не заметил? Никаких мучений – оп! – и сразу с Лоркой в раю! Неужели сердце все-таки остановилось от той рюмки текилы? Или, наоборот, разорвалось? Ничего себе крепкая выпивка у чувака.

Когда доиграл, Лорета сказала:

– Спасибо. А теперь давай, пакуйся и обувайся. Пора домой.

Это прозвучало так естественно и обыденно, словно они оба были живы и случайно встретились в городе, поэтому Ганс совершенно не удивился, не встревожился, не стал расспрашивать, что теперь считается их домом, далеко ли туда добираться, и много ли останется от него по пути.

Упаковал саксофон в рюкзак, дотянулся до кроссовок с носками, невольно поморщился:

– Противные, мокрые и холодные. Босиком пойду.

– Дело хозяйское, – согласилась Лорета. – Только здесь не бросай. Хочешь, я понесу?

Не дожидаясь ответа, одной рукой подхватила обувь, другую протянула Гансу:

– Вставай!

Сколько знал Лорету, всегда удивлялся, какая она на самом деле сильная, от хрупких по-детски женщин такого не ждешь, даже если помнишь по опыту, как обстоят дела. Вот и теперь удивился, как легко Лорета извлекла его из шезлонга, в котором так засиделся, что уже ощущал его частью себя. С другой стороны, – думал Ганс, – сейчас-то точно ничего удивительного. По идее, мы оба – мертвые, ангелы, или духи, никто нисколько не весит вообще. Хотя телесные ощущения почему-то никуда не делись. Все чувствую, как живой: в пятку впилась ракушка, губы болят, мокрые брюки неприятно холодят кожу, и колени ноют, как это всегда бывает, если долго сидеть на чем-нибудь слишком низком. Это что, по привычке? Типа фантомных болей? Надо потерпеть, постепенно пройдет?

Когда они вышли с песчаного пляжа на гладкий, твердый асфальт, Ганс с досадой подумал, что его нынешняя фантомная телесность какая-то слишком уж достоверная, перебор. В раю вполне можно было бы обойтись без мелких камешков, на которые он то и дело наступал в полумраке. Но почему-то не обошлось.

В конце концов он сдался, присел на край тротуара, надел скользкие ледяные кроссовки. Привычно выругался – два раза, по одному на каждую ногу. Лорета терпеливо ждала, улыбаясь своей фирменной улыбкой, специально предназначенной для житейских невзгод, одновременно сочувственной и насмешливой, чтобы не особо унывал. Когда он завязал шнурки и поднялся, сказала:

– Мокрые ноги – ужас, как противно, уж я-то знаю! Но за твою прогулку у моря – вполне нормальная цена.

– С учетом того, что я встретил тебя, вообще не цена, – согласился Ганс.

Лорета скривилась, как будто вот-вот заплачет, но решительно тряхнула стриженой головой, снова заулыбалась, взяла его за руку и повела дальше, как ребенка из детского сада. Гансу с непривычки даже понравилась эта роль, топал за ней без возражений и глазел по сторонам с совершенно детским восторгом: вот райская улица, засаженная райскими деревьями, на ней горят райские фонари, мимо проехали райские автомобили, мигает райский светофор, а там, на углу, райский дом, разрисованный райскими же русалками – офигенно красивый! Жалко, мы с Лоркой не в нем живем.

Наконец Лорета увлекла его в какую-то подворотню – по идее, тоже райскую, но темно там было, как в заднице сатаны. Не то чтобы Ганс прежде бывал в подобных местах, но некоторые сравнения приходят в голову, не дожидаясь личного опыта, сами по себе.

– Осторожно, – сказала Лорета. – Не споткнись. У тебя же есть телефон? Отлично. Посвети нам под ноги. Здесь вечно творится хрен знает что!

«Хрен знает что» – это были райские деревянные ящики, райские цветочные горшки, какие-то райские доски, лопаты и метлы, райский садовый гном с отколотой головой, райская собачья алюминиевая миска и райский велосипед, так удачно пристегнутый к райскому дереву, чтобы ни один ангел мимо не пролетел, не напоровшись на его победительный руль.

Ганс был столь потрясен этим райским бытовым хаосом и одновременно так внимательно смотрел под ноги, что не заметил, как Лорета отпустила его руку, и как он сам вышел из захламленного двора – почему-то не в рай, а просто на набережную Нерис, где нет никаких дворов и никаких подворотен. Но Ганс все равно оказался там. Некоторое время стоял, растерянно оглядываясь по сторонам – продрогший бесплотный дух в мокрых насквозь штанах и кроссовках – наконец неуверенно позвал: «Лорка! Ты куда подевалась?» – содрогнулся от жалобного блеяния, в которое почему-то превратился его голос, и заткнулся. Нет никакой Лорки. Лорка умерла, а я снова живой, как последний дурак. К живому она не придет.

Сел на лавку, посмотрел на свои руки. Руки как руки, нормальные, человеческие, не какой-то мутный хрусталь. Долго разглядывал пальцы в предрассветных сумерках в надежде обнаружить хотя бы намек на былую прозрачность. Не обнаружил, конечно. И тогда заплакал – о несбывшейся легкой смерти и утерянном рае, о Лорке, о море, о бульваре, засаженном липами, о доме с русалками, длинноногих девчонках в купальниках, тенте в форме пучеглазого краба и цветных фонарях – так горько, как, кажется, даже в детстве не рыдал.

Пока плакал, ему казалось, что Лорка по-прежнему где-то тут, рядом. Смотрит на него, сострадает, хочет обнять. Ощущение было такое убедительно достоверное, что длил бы его и длил, всю жизнь был согласен плакать, лишь бы чувствовать, что она здесь.

Слезы закончились прежде, чем Гансу хоть сколько-нибудь полегчало. В любом человеке ограниченный запас слез, а во взрослых мужчинах сорока девяти лет их обычно так мало, что хоть у прохожих одалживайся. Но в это время суток на набережной никого нет.

Однако когда Ганс отнял руки от лица, оказалось, что прямо перед ним, на расстоянии вытянутой руки сидит на корточках какой-то незнакомый мужик и так внимательно его разглядывает, словно собирается то ли ограбить, то ли нарисовать портрет.