Тяжелый свет Куртейна. Синий - Макс Фрай

– Ты это серьезно?

– Совершенно серьезно. Арифметика – моя страсть. Как подумаю обо всех этих прекрасных незнакомцах, приподнимающихся на цыпочки на разных концах земли, голова идет кругом… Впрочем, я понимаю, что ты не ради них все затеял. Тебе мои романтические вычисления до лампочки. Извини.

– Да не за что, – растерянно ответил Тони Куртейн. – Просто в голову не приходило, что можно и так поставить вопрос. Даже неловко становится, когда ты все это расписываешь. Я-то и думать не думал обо всех этих… вставших на цыпочки. Мне бы просто друга вернуть. Или хотя бы передать весточку, напомнить, что мы вообще есть, а там пускай сам решает, хочет ли возвращаться. Может, на самом деле оно ему на хрен не сдалось; говорят, у вас, на Другой Стороне, тоже можно жить счастливо, и сейчас, сидя рядом с тобой, в это довольно просто поверить. Но шанс ему все равно надо дать. Я этого не только хочу всем сердцем, но и обязан по справедливости. Я перед ним крепко виноват.

Старый друг кивнул с понимающим видом – дескать, ничего не попишешь, бывает, все мы перед кем-нибудь виноваты – и снова передал ему флягу. Сказал:

– Нет ничего лучше, чем роковые ошибки, когда их совершают сильные люди, способные на настоящее, деятельное отчаяние. На этих ошибках и усилиях их исправить, переиграть все по-своему и победить – не держится, но движется мир. Не представляю, что ты натворил, но ясно, что не наделай ты в свое время глупостей, маяк бы так ярко сейчас не светил.

– Это точно, – согласился Тони Куртейн.

Сделал еще глоток из синей фляги; пожалуй, все-таки лишний, потому что язык развязался окончательно и бесповоротно. Зачем-то начал рассказывать то, о чем привык молчать.

– Мы с Эдо дружили со школьных лет. Со временем мне эта детская дружба вылезла боком: он стал для меня не просто другом, а, можно сказать, всем миром. Бывают такие огромные люди, что занимают все сердце, и там не остается места больше ни для кого. Меня это страшно бесило, я хотел свое сердце обратно, но забрать почему-то не получалось, поэтому ссорился с ним чаще, чем мирился. Но у Эдо был легкий характер, он все мне прощал. А когда я сделался Смотрителем маяка, прощать меня стало совсем легко. У нас, Смотрителей, знаешь, та еще репутация: можно, если захочешь, вести себя, как последняя свинья, никто особо не удивится и зла не затаит.

– Надо же. А по тебе не скажешь, – улыбнулся его собеседник.

– Знаю. Но это я со временем успокоился. Привык к своему положению, научился держать себя в руках. Ну и на маяке поселился, это тоже способствует исправлению характера; странно, что из моих предшественников никто не сообразил… А может, дело в моем втором? Я имею в виду твоего приятеля. Все-таки жизнь у него интересная и счастливая, и мне немалый кусок ее достается. От такой распрекрасной жизни кто хочешь станет добряком. Но в то время до добряка мне было, прямо скажем, далековато. Эдо на мои выкрутасы смотрел сквозь пальцы. У него-то кроме меня был и весь остальной мир. Вернее, два мира сразу. Он чувствовал себя как дома у вас, на Другой Стороне. Бегал туда-сюда, можно сказать, промышлял контрабандой, просто таскал не сигареты и цветные карандаши, а книги. В основном альбомы по искусству и философские трактаты; впрочем, не только их. Сделал на этом блестящую карьеру, целых две диссертации написал – про глубинные мирообразующие мифы Другой Стороны и про их бессознательное отображение в вашем изобразительном искусстве; обе тут же издали отдельными книгами, продавались, как горячие пирожки. Стал очень модным, как говорится, культовым лектором, преподавал в Художественной Академии и для обычной публики в разных местах выступал, задурил этими вашими мирообразующими мифами головы куче народу – в хорошем смысле, конечно, задурил. Студенты его обожали; да кто только Эдо ни обожал, он был обаятельный. Вот как ты выразился: «больше, чем сама жизнь» – это точно про него. Но я оставался его лучшим другом, а он – единственным моим. Все рухнуло, когда Эдо написал новую книгу. Не очередное исследование, а просто роман. И на свою голову мне его показал – первому и, насколько я знаю, единственному. Столько лет уже локти кусаю – чего мне стоило промолчать? Но тогда я натурально взбесился…

– Настолько плохая книга?

– Наоборот, – угрюмо ответил Тони Куртейн. – Отличная, как все, что делал Эдо. Лучше всего, что я в жизни читал. Прельстительная, как наваждение, сладкая, как полуденный сон. И при этом каждое слово – ложь. По крайней мере, так мне тогда показалось. Теперь-то думаю, черт его знает, может, и нет. Понимаешь, какая штука – книга была о нескольких жизнерадостных авантюристах, заблудившихся на Другой Стороне и утративших память о доме. По воле автора им все легко удавалось, веселые приключения выскакивали из-за каждого угла, как саламандры из горшка ярмарочного фокусника, работа горела в руках, новая любовь приходила примерно три раза в неделю и всегда оказывалась счастливой, удача сама шла в руки, все вокруг восхищенно ахали и кидались этим красавцам на шеи – ну то есть, как он это себе представлял, опираясь на опыт своих коротких вылазок. С точки зрения Смотрителя маяка, которому регулярно приходится отпаивать коньяком заблудившихся странников, звать к ним врачей, смотреть, как взрослые люди безутешно рыдают от запоздалого ужаса, выслушивать леденящие душу рассказы о горькой беспамятной жизни, содрогаться при виде их лиц, изможденных невыразимой тоской неизвестно о чем – полная чушь.

– На самом деле вы оба правы, – заметил его, не его, общий, ничей старый друг. – Я имею в виду, бывает и так и так. И еще куча промежуточных вариантов, добрая половина которых даже в моей голове не укладывается. На то и жизнь, чтобы лучше нас истории сочинять.

– Я теперь тоже так думаю. А тогда – не представляешь, как разозлился на эту сладкую ложь, начитавшись которой толпа дурной молодежи немедленно побежала бы к вам, на Другую Сторону, чтобы тоже так соблазнительно потеряться и счастливо сгинуть навек. В общем, разругал я его в пух и прах. Ни в чем себе не отказывал. Говорил, что отродясь не читал худшего вранья. Что писать о полном забвении, не испытав его на себе, все равно что, разбив коленку, с видом знатока рассуждать о смерти. Что стремительная пробежка счастливого бездельника по книжным магазинам Изнанки отличается от настоящей жизни тамошних людей больше, чем детские игры в куклы от возни с настоящим живым младенцем. Что естественная для нас легкомысленная отвага очень быстро проходит перед лицом двух смертей Другой Стороны. Что таких людей, как он описал – способных очаровывать всех подряд, умных, но беспечных как дураки, фантастически везучих, почти всемогущих – вообще не бывает, даже если автору приятно воображать, что таков, к примеру, он сам. Тут я, конечно, погрешил против истины: все-таки друг мой Эдо примерно таким и был, а что списал с самого себя всех шестерых героев, невелик грех: вряд ли он один такой в мире. Наверняка и другие есть. Но я уже разошелся, меня было не остановить. Такого ему наговорил, что даже за четверть сказанного сам бы кого хочешь убил. Но Эдо и бровью не повел, наоборот, поблагодарил меня за профессиональную консультацию, забрал свою рукопись и ушел, насвистывая «Ничего коту не надо» – была у нас тем летом в моде такая дурацкая песенка, ужасно прилипчивая, звучала буквально на всех углах. Это последнее, что я от него слышал; два дня спустя Эдо отправился к вам, на Другую Сторону, и пересек городскую черту, а это, сам, наверное, знаешь, делает путешественника полноправной частью вашей реальности, с новой биографией и судьбой. И гарантированно приводит к полному забвению настоящей жизни и даже собственной личности, которое я ему в сердцах посоветовал испытать на себе прежде, чем сладкие байки рассказывать. Ну вот он и пошел. Специально позвал с собой Кару – она…