Химеры Хемингуэя - Джонатон Китс

Она курила. Я поздоровался. Дым витал у ее губ. Я сел у ног. Она выдохнула.

— Ты не разговариваешь, — сказал я. — Понимаю. Я тоже не буду.

Она курила с таким жаром, словно поглощение никотина было единственным доступным для нее и отброшенным всеми способом общения. Слова предали ее, а теперь предал и весь мир. Я это понял — то же самое можно было сказать и обо мне, если бы кто-то потрудился заметить. Но у меня не осталось читателей, а с ней хотели поговорить все и каждый, и Саймон запретил ей курить прилюдно.

Итак, мы снова вдвоем. В кармане у меня был кусок бечевки. Я связал концы. Переплел между пальцами, соорудив «кошачью колыбель», поднял на уровень взгляда и протянул ей. Анастасия окуталась дымом. Я ждал, стоя на коленях. Она взяла бечевку и собрала свисающие волосы в хвост.

Это было не то, чего я ждал. Я заглянул ей в глаза и увидел в очках отражение Мишель и врача. Она прикурила новую сигарету и отвернулась.

Я встал им навстречу.

— Доктор мне все объяснил, — сказала Мишель. — Тебе стоило его послушать, милый.

— Мишель — отличная ученица, — согласился он. — Пациентка сказала что-нибудь?

— Она курила, — ответил я.

— Ей это не вредно? — спросила Мишель.

— Вряд ли это имеет значение, — сказал врач. — Я оставлю вас вдвоем… втроем. — Он подмигнул. — Если она вдруг начнет цитировать Геттисбергское послание[48]или еще что-нибудь — вы знаете, где меня найти. — И он закрыл за собой дверь.

— Как мне привлечь ее внимание? — спросила меня Мишель.

— Ты его и так привлекаешь.

Она расправила свои подплечники.

— Привет, Стэси! — слишком громким для этих стен голосом начала она. — Как Твои Дела! — Она подошла вплотную. — Поздравляю С Твоей Американской Книжной Премией! Ты, Наверное, Очень Счастлива! Мы Все Так Гордимся! — Она наклонилась, заглянула Стэси в глаза. — Скажи Мне: Ты Рада, Что Победила! Поделиться Этим С Друзьями Просто Здорово! — Она поднялась и с улыбкой подошла ко мне. — Разве она не прелесть? Думаю, она меня понимает.

— Между прочим, она не оглохла.

— Не глупи. Я повысила голос только потому, что доктор сказал, пациента в ее состоянии легко сбить с толку.

Она провела нас обратно в здание, прочь от Анастасии.

— О чем ты говорил с ней, милый?

— Я не говорил.

— То есть хочешь сказать, у вас не случилось осмысленной дискуссии, как у нас прошлой ночью? — Она села на угол оранжевого стола у настольного приемника, рядом с кем-то брошенными «Змеями и Лестницами».[49]Я сел напротив и бросил кубик. — Джонатон, я с тобой разговариваю.

— Ты права, — ответил я, имея в виду Анастасию. — Вопрос усовершенствования полового сношения посредством улучшенной смазки никогда между нами не возникал.

— Ты восхитителен, сам знаешь, — сказала Мишель. — Когда Стэси впервые тебя встретила, она сказала мне, что поверить не может, что мы вместе. Забавно, правда?

Я посмотрел на Анастасию на камне. Мишель тоже обернулась. Помахала Анастасии, как зверюшке в зоопарке. Потом взяла меня за руку.

— Идем, милый, — улыбнулась она, — проверим у меня дома, нельзя ли еще чуть-чуть усовершенствовать наше половое сношение, пока газета не призовет меня обратно на работу.

Саймон пригласил меня к себе домой.

— Не бери Мишель, — сказал он. — Это важно.

Я отправился к нему поздно вечером, когда она вернулась в газету, в который раз взбешенная тем, что я согласился с ее словами: по сравнению со Стэси она большая (то, что это было самой незначительной из ее проблем, видимо, не имело значения, равно как и мое заверение, что Анастасия удивительно тощая). Впрочем, Саймону я об этом не рассказал. Предоставил говорить ему. Как выяснилось, почти всегда лучше давать говорить другим.

Он предложил мне кофе, а не выпить, чтобы я, как он со значением произнес, оставался в сознании, и, сунув мне что-то почитать, отправился на кухню колдовать над туркой. Дал он мне, как оказалось, общую тетрадь, вроде школьной; на обложке Анастасия несмываемыми чернилами написала: «СТЭСИ ЛОУРЕНС».

Я часто видел эту тетрадь раньше, закрытой, на полу рядом со Стэси, пока та читала ветхие тома французского уголовного судопроизводства или последние монографии по уходу за рукописями в специальных хранилищах, — но Стэси никогда не показывала мне, что внутри. Я уважал ее тайны: суть ее секретов до сих пор казалась мне второстепенной по сравнению с удовольствием слушать ее признания и подразумеваемой интимностью доверия, с которой она невинно намекала на изводящее ее преступление, коего я решительно не замечал.

Но это было до коллапса Анастасии. Если ей суждено спастись, думал я, ее нужно вернуть в прошлое, и, чтобы стать ее спасителем, я должен обеспечить ей утраченное. В любом случае Саймон явно прочитал эту тетрадь — и если он уже предал ее, я как минимум могу предать его в ответ.

Пока я бегло просматривал записи Анастасии, Саймон вернулся в гостиную с полным кофейным сервизом.

— Фамильное, — заявил он мне, хотя, очевидно, к его деревенской семье все это отношения не имело. — Сливки? — Я согласился. — Сахар? — Я отказался. — А теперь скажи мне, что думаешь.

— Не знаю, — сказал я, — я видел только первую страницу.

— И?..

— Очень интересно. Я не знал, что в Лионе…

— Моя семья из Лиона. Я никогда не говорил об этом Анастасии.

— Я думал…

— Я говорил лишь, что мои предки французы.

— Но…

— Пока моя бабка не умерла полтора года назад, они жили практически так, как описывает моя жена, и, Джонатон, ты никогда никому не повторишь ни слова.

— Я…

— Пролистни пару страниц, до записей, помеченных «юриспруденция». Мой дед разбирался в юриспруденции.

— Он был обвинителем?

— Обвиняемым.

— За что?

— Смотря по какой из статей. Впрочем, почти по всем, какие только бывают. Почти в каждом преступлении из этой тетради.