Химеры Хемингуэя - Джонатон Китс

Как бы то ни было, я знал, что все это не важно. Я сам берег свои тайны, а когда от них отказывался, раскрывалась пустота. Но в этом и загвоздка: как мне распознать загадку Анастасии в абсолютно очевидном? Раскрытие тайны — вопрос эпистемологии, интерес кроется не в факте, который хранится в тайне, а в том, что он в этой тайне хранится. Разгадать невысказанную тревогу Анастасии, решил я, — значит выяснить, о чем из того, что она не знала, что я знаю, она меньше всего хотела, чтобы я узнал.

Честно говоря, ничего не придумывалось. Как-никак, со мной она едва ли утруждала себя смущением: свое первое венерическое заболевание описывала откровенно, как и первое причастие, а случайный секс с собственным профессором-педофилом беззастенчиво объяснила деловыми соображениями. Она, конечно, отказалась от всего этого ради Саймона, но тогда причины не было. Она любила мужа, сама говорила мне об этом, а когда я отказывался поверить, прекращала объяснения и отсылала меня домой к Мишель.

Значит, секрет ее в Саймоне. Что делать? Я воспользовался его же слепой наводкой. Я стал искать ключ к ее молчанию в его немом прошлом.

Дежурный библиотекарь, темноволосая усатая женщина лет сорока, чья плоть болталась свободно, точно халат, никогда не слышала о Саймоне Харпере Стикли и совершенно точно не располагала реестром материалов, полученных спецфондом от его имени. На самом деле она сомневалась в каждом моем слове, и особый протест вызвало заявление, что я — тот самый Джонатон, чьи романы она читала когда-то с явным воодушевлением.

— Он умер, — заявила она. — Я уже года три не видела его новых книг.

— Я ничего не писал. Мне нечего было писать.

— Он подавал такие надежды, даже премию Мортона Гордона Гулда получил. Я точно читала где-то его некролог.

— Поищите меня в вашей базе, — настаивал я, озабоченный удостоверением собственной подлинности, подтверждением существования, пусть даже с помощью той идиотской технологии, которая несколькими годами раньше приговорила меня к моральному устареванию, сведя в таблицы такие низкие цифры продаж, что издатель был вынужден прекратить допечатки моих книг. — Просто посмотрите Джонатона… Вы же не видите здесь дату смерти, так?

— Это ничего не доказывает, — сказала она, щурясь в экран. — Библиотеку интересуют книги, а не авторы.

— И что?

— Смерть не имеет классификационной значимости.

— Если б вам сказали, что вы умерли, вы бы думали иначе.

— Дело в том, сэр, что мы используем наши базы данных в первую очередь для…

— Прекрасно. А если бы я не был предположительно покойным писателем? Если бы я был просто посетителем-студентом?

— Учебное заведение?

— Уиллистон-колледж.

— Факультет?

— Английского языка. — Я вспомнил, как Анастасия описывала порой свои академические интересы. — Специализация — американская эмигрантская литература начала двадцатого века.

— И вы по-прежнему настаиваете, что вас зовут Джонатон…

— Да. — Моя подлинность и так была слишком хрупка, чтобы выдержать еще и вымышленность псевдонима. Как все-таки Саймон это сделал? — Шмальц, — сказал я, — Саймон Шмальц.

— Теперь вы говорите, что вы Саймон Шмальц?

— Нет. Так зовут человека, пожертвовавшего материалы, которые я хочу видеть.

— Теперь, кажется, что-то есть, — признала она. Сверилась с файлами. — Да. Различные удостоверения личности начала двадцатого века и подборка французских газет. Я принесу.

Она усадила меня за массивный деревянный стол и попросила помощника найти архив Шмальца.

На следующий день шел дождь. Стэси одиноко сидела на кровати и терзала сигарету — ей запрещали курить в помещении. Распотрошенная пачка валялась перед ней на высоком матрасе. Стэси пристально посмотрела на меня и костлявыми руками обхватила лиф льняного платья.

Я сел на ее кровать в уголок.

— Стэси, — сказал я. Развернул что-то на одеяле между нами. — Поговори со мной.

Она бросила взгляд на ряды цифр в расписании поездов Лионского вокзала на 1921 год.

— Значит, ты знаешь, — выдохнула она.

Я кивнул. Назовем это блефом. Я пришел к Анастасии, не имея ни малейшего представления, что держал в руках. И уж точно не представляя ставок в игре, которая за этим последует.

— Ты уже сказал? — тихонько спросила она.

— Нет, — ответил я.

— Скажешь? — Смелее.

— А как ты хочешь?

— Я не могу позволить себе это потерять. — Абсолютно уверенно. Получилось.

— Что ты потеряешь? — спросил я.

— А что я не потеряю, Джонатон?

— Свою книгу.

— Ты жесток.

— Просто честен.

— Плагиатор!

— Я не…

— Зато я — да.

— Ты — что?

— Хочешь, чтобы я сказала прямо? Это тебя осчастливит? Я, Анастасия Лоуренс, совершила плагиат «Как пали сильные».

— Нет.

— Ты не знаешь?

— Я не верю…

— Но у тебя…

— Ты с ума сошла.

— Послушай меня.

— Кажется, лучше бы ты молчала.

— Я украла рукопись.

— И автор не заметил?

— Автор умер, Джонатон.

— Тоже по твоей вине?

— Она принадлежала Эрнесту Хемингуэю.

— Если это сюжет твоего нового романа, он не слишком убедителен.

— Но у тебя расписание… — Она взяла его с постели, чтобы рассмотреть время убытия. — В какое время суток, по-твоему, у Хедли свистнули рукопись Хемингуэя?

— В твоей истории не чувствуется смысла.

— Тогда подойди ближе.

Я повиновался. Она положила мои руки себе на колени. Удержала их там. Она получила меня. Поцеловала меня.

— Мне нужна помощь, — сказала она, отталкивая меня.

— Потому ты и в психиатрической клинике.

— Мне нужно домой.

— Ради чего?

— Ради Саймона.

— Нет.

— Он не знает.

— Что?

— Что я сделала.

— Что ты меня поцеловала?

— Это было невсерьез.

— Что?

— Я люблю Саймона. Если он узнает о моем преступлении…

— Твой бред — не преступление.

— Зачем ты мне это принес? — Она свернула расписание. — О чем ты думал?