Чрезвычайные обстоятельства - Валерий Дмитриевич Поволяев

без племени, «сыновей трудового народа», лечили, как могли. Но надо заметить, раны у тех, кто лежал здесь, заживали быстрее, чем у увезенных на Большую землю.

Если солдат, подорвавшийся на мине – такие ребята сами себя звали подорванцами, с выколоченной пяткой, усеченной икрой и размозженной костью ступни – типичное ранение, нанесенное маленькой противопехотной миной, противопехотка почти всегда срубает у человека пятку, – попадал в госпиталь где-нибудь в Ташкенте, в Куйбышеве или в Подмосковье, то оказывался там белой вороной. Среди больных, страдающих геморроем, грудной жабой, грыжей или азиатским гриппом, переросшим в склероз или разжижение мозгов, он начинал маяться, страдать от чужого сочувствия и слюней, от умиленно-косых взглядов, затянувшиеся раны вновь начинали сочиться сукровицей, потеть, швы расшивались, металлические вкладыши, вставленные в кость, чтобы сформировать будущую культю, выпадали, настроение резко шло вниз и больше не поднималось – раненый начинал гнить среди живых.

Происходило поражение не только физическое – поражение психическое.

Дело поворачивалось так, что, как слышал Дадыкин, таких ребят снова увозили в Афганистан, в Кабул, в Баграм, в места весьма удаленные, чтобы они там приходили в себя. А здесь, в Кабуле, безногий парень – свой среди своих, тут полно безногих, безруких, страдающих, но не ущемленных, – никто не лезет им в душу с неуклюжими сочувствиями, не плюет, не гасит окурки об обнаженную плоть, здесь этих людей принимают такими, какими они были – целыми, с ногами и руками.

«Хорошо, что меня оставили здесь, – думал Дадыкин, вглядываясь в слабо белеющее над головой поле потолка, – все среди своих. А если домой, то это – лишнее расстройство. Право, расстройство, слезы, томленье. А так отдохну, отлежусь».

Вскоре он начал подниматься – разрабатывая ногу, потихоньку передвигался из палаты в палату, останавливался около ребят, слушал разные байки – и чего он только не наслушался! Дадыкин и сам мог бы много рассказать, подивить уверенных в себе «дедов» – мастеров стрельнуть цигарку, отнять у «чижа» хлеб либо новые портянки, и таких загибальщиков, что любой баснописец им просто в подметки не годился, – но Дадыкин молчал. Он вообще в этом госпитале научился молчать, сырость и дух лекарств пропитали его изнутри, пленкой осели на легких, на печени, в мозгу.

Один знакомый солдат-связист – год назад ушел из роты Дадыкина к авиаторам, теперь работал с офицерами, вырезал Дадыкину клюшечку – в густом госпитальном саду отыскал гигантский самшитовый куст, выбрал прямую ветку с роскошным, откляченным в сторону набалдашником-кореньком, подпилил коренек немецким ножом, реквизированным у убитого душка, отрезал макушку и оскоблил палку от плотной крепкой коры. Потом достал где-то мелкой наждачной бумаги, обработал клюшечку – дерево обрело благородный, чуть светящийся восковой оттенок, – связист прошелся еще бархоткой, наводя лоск, внизу вырезал орнамент – он и по этой части оказался мастаком, – торец, сам рабочий торчок закруглил.

– Не бойтесь, – сказал он ротному, – торец разбиваться не будет, хотя можно насадить на него резиновую пятку, но резиновая пятка – это очень грубо. Изделие потеряет товарный вид, – связист назвал свою клюшечку изделием, крылось в этом слове что-то уважительное, ласковое, солдат ценил свой труд, – а в остальном палке не будет сносу.

– Спасибо, – поблагодарил связиста ротный, соображая, чем же отблагодарить его.

Тот протестующе выставил перед собой руки:

– Ничего не надо! Обидите! – курносое конопатое лицо связиста дрогнуло и напряглось.

С клюшечкой дело пошло на поправку: скоро Дадыкин уже мог скакать по саду, он часами находился на воздухе, сквозь ворота наблюдал за жизнью улицы, слушал шум Кабула, голоса, крики. Иногда в городе внезапно раздавалась стрельба и также внезапно затухала.

В госпитале шла своя жизнь: раненые солдаты – все как на подбор ушастые, губастые, глазастые, будто от одной мамы, пробовали ухаживать за «таблетками» – медсестрами, делали это неуклюже, с азартом, пристыженно алели свежими возрастными прыщами и напускали на себя вид опытных ходоков и сердцеедов; Дадыкину видеть это не хотелось.

В госпитале ему пришло известие, что он получил звание капитана, и когда Дадыкину принесли выстиранную, от носки мягкую, словно бумага, форму, он с удовольствием прикрепил к погонам еще по одной звездочке – как всякий офицер, ротный имел в запасе джентльменский набор на случай повышения, подосадовал только, что новые звездочки отличаются от старых, выцветших – лаковые, необтершиеся, темные, сразу видно, что человек только что обрел новое звание и новые хлопоты, но огорчался Дадыкин недолго, вскоре забыл о разнотоне на погонах.

Уходя из госпиталя, он на несколько минут задержался в вестибюле, заставленном «наглядной агитацией» – тут были и стенды с фотографиями героев-афганцев, и Доска почета, и разные политико-воспитательные плакатики, составленные без ума и сердца, как вообще часто нашу агитацию составляют без ума и сердца – топорно сделана, топорно преподнесена, словно бы насмех. Дадыкина задержала не «агитация», а большое, вырезанное из хорошего дерева панно, занявшее полстены.

Панно привезли в госпиталь ночью на двух «бетеэрах». Привезли неизвестно откуда – адрес художника никто не обнародовал, – к утру смонтировали и днем госпиталь уже любовался резным деревом.

Дадыкин восхищенно поцокал языком:

– Сильна арча! – панно было сделано из арчи, – похоже, из одного спила, без подклеек и вставок – цельный кусок; ротный прикинул: арча в диаметре была не менее пяти метров.

К вечеру в часть должны были пойти вертолеты, время у Дадыкина еще имелось и он, не опасаясь, что его подстрелят – необмятого, невооруженного, пахнущего карболкой после госпиталя, с новенькими звездочками на кургузых, воробьиными крылышками вставшими на плечах погонах, пошел в город: надо было людей посмотреть, себя показать. Когда ему еще доведется быть в Кабуле?

Старый фельдшер попытался остановить Дадыкина:

– Ты б, капитан, пересидел это время в госпитале. Неровен час – подстрелят или в спину ножом ширнут.

– Мне госпиталь вот уже где, – Дадыкин приложил руку к горлу. – Не могу сидеть.

– Ну смотри! Только имей в виду – обстановка опасная. Лавочники свои дуканы позакрывали, это означает – что-то будет. У них разведка получше нашей.

– Все равно пойду в город, – Дадыкин настаивал на своем, – от запаха лекарств мутит… Извини, отец!

– Ничего. Но засекай – как только вокруг тебя начнет собираться хоровод – сразу отмахивайся вещмешком. И ори – зови на помощь!

– Понял, – сказал Дадыкин.

– Вчера нашего майора на Грязном рынке убили. Точно так же – появились несколько людей, начали ходить около него кругами, один-два человека отвлекали майора, а остальные круги вертели. А потом все врассыпную – никого из них не нашли. Только вот майор остался лежать. С ножом в спине. Сам лежит, а нож между лопаток.

– Понял!

– Если бы ты был в штатском – другое дело, – шансов уцелеть больше.

– Понял!

– Оставайся, капитан! Пережди. Опасно тебе сейчас одному в городе. Людей из дуканов выкрадывают – замрет какой-нибудь ротозей