Вольная русская литература - Юрий Владимирович Мальцев

не сознает своего отступничества или сознает лишь смутно, не до конца, и в этом как раз и особенность двоемыслия – искреннего совмещения несовместимых начал. В этом пункте мы расходимся с Нелидовым, который считает, что «схематично можно указать на две основные формы двоемыслия, на два его полюса. Условно будем называть их глупостью и цинизмом. Глупость есть минимальная степень отделенности своего “я” от социально-идеологического манекена. Цинизм указывает на максимальную степень» (стр. 201).

Нелидов, таким образом, замазывает ту резкую грань, которая отличает двойное сознание как принципиально новое явление, присущее именно идеократическому обществу, от обычного лицемерия, всегда существовавшего во все времена и в любом обществе. Циник, сознающий ложь своих собственных слов и поступков, вызванных необходимостью, имеет цельное, а не двоящееся сознание. Он ясно понимает, где правда, а где ложь, и цинизм его в том-то и состоит, что он соглашается уступать лжи. Человек же с двойным сознанием в одно и то же время верит и не верит, знает и не знает, разрушение личности как раз в том-то и состоит, что человек постоянно заглушает голос собственного разума и собственной совести и противоестественным образом примиряет их внутри себя с бессмыслицей и бессовестностью. Внутри него постоянно идет эта им самим не сознаваемая глухая борьба между слабыми, но неистребимо теплящимися искорками сознания правды и справедливости и могущественной властной идеологией, диктующей ему, что следует считать правдой и справедливостью. И даже не в море крови и не в миллионах смертей, а в этой дегуманизации, в этом разрушении человеческой личности состоит величайшее преступление тоталитарного идеократического государства.

Академик А. Сахаров, полемизирующий с Солженицыным по некоторым вопросам, считает необходимым отметить свое согласие с ним именно в этом пункте: «Так же, как Солженицын, я считаю ничтожными те достижения, которыми наша пропаганда так любит хвастать, по сравнению с последствиями перенапряжения, разочарования, упадка человеческого духа, с потерями во взаимоотношениях людей, в их душах»[208].

В произведениях Солженицына мы находим целую галерею портретов людей этой новой породы, всех этих майоров Шикиных и Мышиных, но самым выразительным из них остается всё же Русанов.

Автор ставит Русанова в ситуацию, в которой двойное сознание подвергается величайшему испытанию, он ставит его перед страшной проблемой – проблемой смерти, которую ему приходится решать самостоятельно, так как идеология не может ему здесь ничем помочь, ибо идеология бессмертна, а смерть маленького отдельного человечка для нее не имеет никакого значения. («Смерть <…> подходила к нему осторожно. <…> А Русанов, застигнутый этой подкрадкой смерти, не только бороться с нею не мог, а вообще ничего о ней не мог ни подумать, ни решить, ни высказать, <…> не было правила, не было инструкции, которая защищала бы Павла Николаевича» (стр. 288–289.) Идеология не может подсказать ему никаких ответов, вернее, она дает ему ответы, но они никак не могут удовлетворить живого человека, не может живой человек смириться с тем, что жизнь его была лишь крохотным винтиком в огромной машине истории, необходимым до тех пор, пока он не износился, не сработался, а износившегося его выбрасывают прочь на свалку, как не нужный уже хлам. Русанов, блуждая во тьме, погружается в бездну ужаса и отчаяния. Но в сознании его, зашедшем в тупик и впервые, быть может, утратившим веру во всеведение «Мудрого Учения», так и не происходит никакого сдвига, оно оказывается растленным уже окончательно и безвозвратно.

Иначе действуют испытания на Рубина («В круге первом») – здесь двоемыслие дает трещину. Рубин, предавший своего брата, когда этого потребовала партия, моривший голодом крестьян во время коллективизации и согласившийся помочь КГБ в поимке неизвестного смельчака, предупредившего по телефону профессора Доброумова об опасности («Этот человек, решивший звонить в осажденную квартиру, этот смельчак был симпатичен Рубину. <…> Но объективно этот человек, пожелавший сделать как будто добро, на самом деле выступал против положительных сил истории. <…> Рубин <…> посмотрел на угрюмого Смолосидова, на бессмысленного чванливого Бульбанюка. Они были ему отвратительны, смотреть на них не хотелось. Но здесь, на этом маленьком перекресточке истории, именно они объективно представляли собою ее положительные силы»[209].

Рубин, человек более умный и более чувствительный, чем Русанов, начинает испытывать угрызения совести. Воспоминания мучат его. В двойном сознании возникает разрыв, и если само двойное сознание есть расколотость человека, давшего трещину под чудовищным давлением идеократии, то раскол уже самого двойного сознания есть результат роковой трещины самой идеократии, есть свидетельство близкой гибели идеократического государства или, во всяком случае, начало его конца. Ложь, ставшая слишком очевидной, разрушает идеологию, а двойное сознание распадается на свои две составные части: правда и ложь, добро и зло, уродство и красота, справедливость и несправедливость не могут уже дальше по-прежнему слитно сосуществовать в противоестественном единстве. И двоемыслие становится простым лицемерием. Ася («Раковый корпус») рассказывает Демке, как они в школе пишут сочинения на заданные темы: «Сашка Громов спрашивает: а можно я напишу всё не так, а как думаю? Я тебе дам, – говорит [учительница. – Ю. 7И.], – “как думаю”! Я тебе такой кол закачу!» (стр. 150).

Иннокентию Володину не пришлось пройти ни через какие особые испытания, жизнь его была гладкой и благополучной, но и здесь двойное сознание дало трещину. В результате размышлений и самоуглубления Иннокентий освобождается от идеологического наваждения. И даже подполковник Климентьев на мгновение освобождается от него, поддавшись естественному влечению чувства (случайная встреча с женой Нержина в метро, стр. 216–217).

Как и в «Раковом корпусе», в «Круге первом» почти все персонажи ставятся в «предельную ситуацию». Происходит испытание человека на прочность. И хотя в книге показан в основном лишь первый круг советского ада (да еще краешком девятый, где в ледяном одиночестве правительственной дачи томится сам люцифер), того ада, который, по замыслу его создателей, должен был быть земным раем, тем не менее через пересечения судеб и людских отношений, умелым плетением разветвленной сети побочных сюжетов и второстепенных линий Солженицыну удается дать широкую картину всего сталинского общества. И каждый, живущий в этом тоталитарном обществе, вовлечен в страшную борьбу на смерть – борьбу добра и зла. Никто не может уклониться от выбора, от решения (даже перед мимолетно мелькающей на страницах романа беспечной и далекой от политики и мужской борьбы студенткой Музой, которую вербуют в стукачи, этот выбор ставится в драматичной форме).

В этой неравной борьбе, в мире, где внешне торжествует зло, для человека остается только путь личной жертвы. Победа достижима лишь ценой гибели. Либо духовная победа и физические страдания и гибель, либо духовная смерть и материальный