Сияние - Стивен Кинг

Дэнни завизжал. Однако с губ не сорвалось ни звука, визгрванулся обратно, прочь и канул во тьме его нутра, как камень в колодце. Сделаводин-единственный неверный шажок назад, Дэнни услышал, как звонко защелкали побелым кафельным шестиугольникам каблуки, и в тот же момент обмочился.

Женщина садилась.

Она садилась, продолжая ухмыляться, не сводя с него тяжелогокаменного взгляда. Мертвые руки скребли фарфор. Груди колыхались, как старые-престарыебоксерские груши. Тихонько треснул ломающийся лед. Она не дышала. Уже много летэто был труп.

Дэнни развернулся и побежал. Он стрелой вылетел из двериванной, глаза выскакивали из орбит, волосы встали дыбом, как у ежа, которыйприготовился свернуться клубком (для крокета? для роке?) мячиком, который будетпринесен в жертву; разинутый рот не исторгал ни звука. Мальчик полным ходомподлетел к выходной двери номера 217, но та оказалась закрыта. Он забарабанилпо ней, совершенно не соображая, что дверь не заперта и достаточно простоповернуть ручку, чтобы выбраться наружу. Изо рта Дэнни неслись оглушительныевопли, но уловить их человеческим ухом было невозможно. Он мог лишь барабанитьв дверь и прислушиваться, как покойница подбирается к нему – пятнистый живот,сухие волосы, протянутые руки – нечто, волшебным образом забальзамированное ипролежавшее здесь, в ванне, мертвым, наверное, не один год.

Дверь не откроется, нет, нет, нет.

А потом донесся голос Дика Холлоранна, так внезапно инеожиданно и такой спокойный, что перехваченные голосовые связки малышаотпустило, и он тихонько заплакал – не от страха, а от благословенногооблегчения.

(Не думаю, что оно может причинить тебе вред… как картинки вкнижке… закрой глаза, оно исчезнет.) Ресницы Дэнни сомкнулись. Руки сжались вкулачки. Силясь сосредоточиться, он ссутулился.

(Здесь ничего нет, здесь ничего нет, вообще ничего нет,ЗДЕСЬ НИЧЕГО НЕТ, НЕТ ТУТ НИЧЕГО!) Время шло. И только мальчик началрасслабляться, только начал понимать, что дверь, должно быть, не заперта иможно выйти, как вечно сырые, покрытые пятнами, воняющие рыбой руки мягкосомкнулись на его шее, неумолимо разворачивая, чтобы Дэнни взглянул в мертвое,лиловое лицо.

От вязания ей захотелось спать. Сегодня ее потянуло бы в сондаже от Бартока, но из маленького проигрывателя лился не Барток, а Бах. Еепальцы двигались все медленнее, медленнее, и к тому времени, как сын приступилк знакомству с давней обитательницей номера 217, Венди уснула, уронив вязание вколени. Пряжа и спицы медленно колыхались в такт дыханию. Сон Венди былглубоким, без видений.

Джек Торранс тоже уснул, но его сон был легким, беспокойным,населенным видениями, которые казались слишком яркими для того, чтобы бытьпросто снами. Несомненно, таких живых снов Джек никогда не видел.

Пока Джек пролистывал пачки счетов на молоко – а их,сложенных по сто, было, похоже, несколько десятков тысяч, – голова егоотяжелела. И все же он бегло п??осмотрел все листки до единого, опасаясь, что,если будет небрежен, то упустит именно ту часть «оверлукианы», без которой несоздать некую мистическую связь – ведь Джек был уверен, что это недостающеезвено где-то здесь. Он ощущал себя человеком, который в одной руке держитпровод шнур питания, а другой шарит по чужой темной комнате в поисках розетки.Если он сумеет отыскать ее, то будет вознагражден чудесным зрелищем.

Джек объявил войну звонку Эла Шокли и его требованиям. Вэтом ему помог странный случай на детской площадке. Случай этот слишкомнапоминал нечто вроде нервного срыва, и Джек не сомневался – так его рассудоквосстал против высокомерного требования Эла Шокли, будь он проклят, забыть озамысле написать книгу. Не исключено, что это означало, до какой степени нужнозадавить в Джеке уважение к себе, чтоб оно исчезло окончательно. Книгу оннапишет. Если это подразумевает разрыв с Элом Шокли, ничего не поделаешь. Оннапишет историю отеля – напишет честно, без недомолвок, а прологом станет егогаллюцинация: движущиеся кусты живой изгороди, подстриженные в форме зверей.Название будет не вдохновенным, но приносящим прибыль:

СТАРЫЙ КУРОРТ. ИСТОРИЯ ОТЕЛЯ «ОВЕРЛУК».

Без недомолвок, да, но и без мстительности, без попытоквзять реванш над Элом или Стюартом Уллманом или Джорджем Хэтфилдом или отцом(жалкий хулиган и пьяница, вот кто он был), или, раз уж речь зашла об этом, ещенад кем-нибудь. Он напишет эту книгу, поскольку «Оверлук» приворожил его –возможно ли более простое и правдивое объяснение? Он напишет ее по той самойпричине, по которой писались все великие книги, и художественные, ипублицистика: истина всегда выходит на свет божий, в итоге она всегда выясняется.Он напишет эту книгу, поскольку чувствует: это его долг.

«Пятьсот галл. цельного молока. Сто галл. сливок. Оплач.Счет отослан в банк. Триста пинт апельсинового сока. Оплач.»

Не выпуская из рук пачки квитанций, Джек немного осел настуле. Но он уже не видел, что там напечатано. Зрение утратило четкость. Векиотяжелели. От «Оверлука» мысли скользнули к отцу, тот служил санитаром вберлинской общественной больнице. Крупный мужчина. Этот толстяк возвышался нашесть футов и два дюйма, и Джек так с ним и не сравнялся – когда, достигнувшести футов, он перестал расти, старика уже не было в живых. «Коротышкапоганый», – говорил он, награждая Джека любящим шлепком и разражался смехом. Былоеще два брата, оба выше отца, и Бекки – та в неполных шесть лет была ниже Джекавсего на два дюйма, и почти все время, что они были детьми, даже выше него.

Отношения Джека с отцом напоминали медленноразворачивающийся, обещающий стать прекрасным, цветок. Однако, когда бутонполностью раскрылся, оказалось, что изнутри цветок сгнил. Несмотря на шлепки,синяки, иногда – фонари под глазом, Джек сильно, не критикуя, любил этоговысокого пузатого мужчину. Пока не отпраздновал свой седьмой день рождения.

Он не забыл бархатные летние ночи – притихший дом, старшийбрат, Бретт, гуляет со своей девушкой, средний – Майкл, что-то зубрит, Бекки смамой в гостиной смотрят старенький капризный телевизор, а сам он сидит вхолле, притворяясь, что играет с машинками, на самом деле поджидая ту минуту,когда тишину нарушит стук распахнувшейся двери и отец, заметив поджидающего егоДжекки, зычно приветствует мальчика. Собственный счастливый вопль в ответ,здоровяк идет по коридору, в свете лампы сквозь стрижку-«ежик» сияет розоваякожа. Из-за больничной белой униформы – вечно расстегнутая, иногда измазаннаякровью куртка, отвороты брюк ниспадают на черные башмаки – при таком освещенииотец всегда казался мягким колеблющимся огромным признаком.

Он подхватывал Джекки на руки, и тот взлетал кверху с такойгорячечной скоростью, что просто чувствовал, как воздух свинцовым колпакомдавит на голову. Выше, выше, оба кричали: «Лифт! Лифт!» Бывали вечера, когдапьяный отец не успевал железными руками вовремя остановить подъем, тогда Джеккиживым снарядом перелетал через плоскую отцовскую макушку и с грохотомприземлялся на пол позади папаши. Но бывало и по-другому – заходящийся смехомДжекки взлетал туда, где воздух подле отцовского лица был насыщен сырым туманомпивного перегара, и там мальчика трясли, переворачивали, гнули, как хохочущийтряпичный сверток, чтобы в конце концов поставить на ноги.