Белый шум - Дон Делилло

Марри утверждает, что можно испытывать тоску даже по тому месту, где находишься в данный момент.

Двухэтажный мир обыкновенной главной улицы. Скромный, благопристойный, коммерческий на свой неспешный лад, на довоенный, с остатками довоенных архитектурных деталей, сохранившимися на верхних этажах, в медных карнизах и окнах со свинцовыми стеклами, в похожем на амфору фризе над входом в дешевую лавчонку.

Он побудил меня придумать «Закон Руин».

Я сказал Марри, что Альберт Шпеер хотел возводить сооружения, которые будут прекрасно ветшать и разрушаться, наподобие величественных римских руин. Ни тебе ржавых корпусов, ни трущоб с покореженными стальными конструкциями. Он знал: Гитлер одобрит все, что наверняка будет изумлять потомков. Шпеер нарисовал одно имперское административное здание, которое предстояло построить из специальных материалов, делающих возможным романтическое разрушение – изобразил рухнувшие стены, полуразвалившиеся колонны, увитые глициниями. Разрушение – неотъемлемая часть созидания, сказал я, а это значит, что принцип жажды власти подкреплен некой ностальгией или же стремлением создавать то, по чему будут тосковать грядущие поколения.

Марри сказал:

– У меня нет никакого доверия к чужой ностальгии – я доверяю только своей. Ностальгия есть плод неудовлетворенности и гнева. Это разрешение споров между прошлым и настоящим. Чем сильнее ностальгия, тем короче путь к насилию. Война есть форма, которую принимает ностальгия, когда людей вынуждают говорить добрые слова о своей стране.

Погода промозглая. Я открыл холодильник, заглянул в морозилку. Полиэтиленовая пленка, удобная обертка для недоеденных припасов, пакеты на липучке с печенкой и ребрышками, поблескивающие кристалликами ледяной корки, издавали странное потрескивание. Сухое, холодное шипение. Словно какой-то элемент распадался на составные части, превращался в пары фреона. Жутковатые помехи, назойливые, но почти подсознательные: я вообразил зимующие души, некую форму жизни, погруженную в зимнюю спячку, только приближающуюся к порогу восприятия.

Поблизости никого. Я подошел к прессу, выдвинул ящик и заглянул в мешок для отбросов. Влажный куб из полураздавленных жестянок, одежных вешалок, костей и прочего мусора. Бутылки разбиты, картонные коробки сплющены. Цвета изделий сохранили первоначальные яркость и насыщенность. Сквозь слои прессованного растительного вещества просачивались жиры, соки и вязкие жидкие отходы. Я чувствовал себя археологом, собирающимся рыться в найденной куче обломков каменных орудий и разнообразного пещерного хлама. Дениза спрессовала дилар почти десять дней назад. Ту партию отбросов почти наверняка уже вынесли из дома и забрали. А если нет, то прессующий плунжер, несомненно, уничтожил таблетки.

Это оправдывало мои попытки поверить в то, что я попросту коротаю время, ковыряясь в отбросах от нечего делать.

Я отогнул манжеты мешка, освободил защелку и вынул мешок. Зловоние с потрясающей силой ударило в нос. Неужели все это наше? Принадлежит нам? Неужели это создали мы? Я отнес мешок в гараж и вывалил содержимое. Спрессованная куча смахивала на ироническую модерновую скульптуру – массивную, приземистую, пародийную. Я ткнул в нее рукояткой граблей, потом разбросал все по бетонному полу и принялся изучать предмет за предметом, одну бесформенную массу за другой, удивляясь, почему чувствую себя виноватым – человеком, вторгающимся в чужую личную жизнь, раскрывающим интимные, а может, и постыдные тайны. Трудно не смутиться при виде некоторых вещей, приговоренных к безжалостному уничтожению мощным аппаратом. Но почему я чувствую себя семейным соглядатаем? Неужели мусор – штука настолько личная? Может, в нем кроются следы чьей-то пылкой страсти, свидетельства глубоко скрытой горячности чьей-то натуры, ключи к постижению тайных желаний, унизительных пороков? Неких привычек, фетишей, пристрастий, наклонностей? Неких поступков, совершаемых в одиночестве, особенностей поведения? Я нашел рисунки цветными карандашами – изображения фигуры с пышной женской грудью и мужскими гениталиями. Нашел длинный кусок бечевки с рядом узлов и петель. Поначалу казалось, что узлы вязали наобум. Присмотревшись, я решил, что обнаружил сложную взаимосвязь между размером петель, видом узлов (одинарные или двойные) и расстоянием от узлов с петлями до узлов без петель. Какая-то оккультная геометрия или символическая гирлянда навязчивых идей. Нашел банановую кожуру с тампоном внутри. Быть может, такова темная изнанка потребительного сознания? Наткнулся на отвратительную комковатую массу волос, мыла, ушных тампончиков, раздавленных тараканов, ватных колечек для мозолей, стерильных бинтов, испачканных гноем и свиным жиром, обтрепанных зубных ниток, сломанных стержней от шариковых ручек, зубочисток с сохранившимися на них кусочками пищи. Лохмотья мужских трусов со следами губной помады – вероятно, сувенир из мотеля «Грейвью».

Но нигде ни следа разбитого желтого пузырька, ни остатков блюдцевидных таблеток. Ничего страшного. Я стойко выдержу все, что мне предстоит, без помощи химических препаратов. Бабетта сказала, что дилар – золото дураков. Она права, Винни Ричардс права, Дениза права. Они мои друзья, и они правы.

Я решил еще раз пройти обследование. Когда результаты подготовили, я пришел к доктору Чакраварти – в его кабинетик в медицинском центре. Он сидел и читал распечатку, расположив на столе длинные кисти рук, едва заметно кивая, – человек с отечным лицом и мутными глазами.

– А, вот и вы опять, мистер Глэдни! В последнее время мы стали видеться чаще! Как приятно встретить пациента, который серьезно относится к своему статусу!

– К какому статусу?

– К статусу пациента. Люди склонны забывать, что они пациенты. Стоит им выйти из кабинета или из больницы, как они просто выбрасывают это из головы. А ведь все вы – постоянные пациенты, нравится вам это или нет. Я врач, а вы – пациент. Врач не перестает быть врачом в конце дня. И пациенту не пристало. Люди требуют, чтобы врач исполнял свои обязанности с величайшей серьезностью, был умелым и опытным. А что же пациент? Он-то насколько профессионален?

Все это он произнес монотонно, тщательно подбирая слова и не отрывая взгляда от распечатки.

– Что-то не очень нравится мне ваш калий, – продолжал он. – Взгляните-ка. Число в скобках со звездочками, выданными компьютером.

– Что это значит?

– На данном этапе вам нет никакого смысла знать.

– А как у меня обстояли дела с калием в прошлый раз?

– В общем-то более или менее нормально. Но, возможно, это ложное повышение содержания. Мы имеем дело с цельной кровью. Существует проблема гелевого барьера. Знаете, что это значит?

– Нет.

– Объяснять некогда. Бывают истинное повышение и ложные повышения. Больше ничего вам знать не нужно.

– Насколько же у меня повысилось содержание калия?

– Оно уже явно превысило все мыслимые пределы.

– Что может значить этот симптом?

– Возможно, ничего, а возможно – действительно очень много.