Мы вернемся, Суоми! На земле Калевалы - Геннадий Семенович Фиш

class="p1">— Видишь ли, Сунила, мы уходим отсюда не навсегда. Мы еще вернемся в Суоми. Потом, я думаю, что не все лесорубы уйдут вместе с нами в Карелию. А если останется здесь хоть несколько рабочих, должен остаться с ними коммунист. Понимаешь?

— Понимаю. Всюду, где есть хоть группа лесорубов, должен быть наш товарищ.

Но Сунила все же не совсем понимал, почему Коскинен говорит об этом с ним. А Коскинен продолжал:

— Я не знаю из наших ребят сейчас никого, кто так хорошо знал бы обстановку, людей и работу в Похьяла, как ты и Инари. Но Инари сейчас очень нервничает. И потом он комроты, и слишком много народу его уже знает в лицо. Ты же все время был в разгоне. Тебе надо будет остаться здесь. Мы спрячем немного оружия для будущих боев. Ты организуешь линию связи, явок и снова возьмешься за всю нужную работу. Я дам тебе сейчас три адреса и три фамилии. Запоминай.

— Значит, я не пойду в Советскую Карелию? — спросил Сунила, и в голосе его зазвенело недовольство.

— Тебе, может быть, придется с полгода или год посидеть в одиночке, если кто-нибудь донесет. Но ты для всех оставался рядовым участником, и то, что остался, а не пошел с нами, будет служить тебе оправдательным аргументом в случае необходимости.

— Значит, я не иду со всеми в Советскую Россию? — повторил Сунила.

— Кто-нибудь должен быть оставлен здесь, и ты больше всех подходишь для этой работы.

— Ты прав, — вздохнул Сунила.

Коскинен привлек его к себе и крепко обнял.

Сунила ощутил у своего лица жесткую щетинку коротко подстриженных усов Коскинена.

— Ну, ну, будь счастлив, работай вовсю. Ты отличный парень, ты это сумеешь. Вот тебе, товарищ следующее звено. — И Коскинен показал на человека, отдыхавшего на кровати поручика: — Знакомьтесь!

Но познакомиться нельзя было, потому что товарищ спал блаженным сном.

Когда стемнело, Сунила и незнакомец осторожно, задами, не выходя на большую дорогу, не замеченные часовыми, выбрались из деревни.

— Плохо сторожат, распустились часовые, — заметил незнакомец.

Они пошли лесной тропой и, уже пройдя с полкилометра, услыхали частую стрельбу в Куолаярви.

— Что это там опять?

— Для нечаянных выстрелов слишком много!

И они пошли на север.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

«Весь батальон, как один человек, решил идти в Советскую Карелию», — мысленно подытоживал свои впечатления Лундстрем.

Он готовил рапорт об успехах своей миссии. Хуже дело обстояло с парнями, шедшими в хвосте батальона. Сколько останется здесь, сколько пойдет вместе с отрядом — выяснить было трудно.

— У меня здесь хозяйство, как же я его брошу?

— У меня здесь семья и родственники — там никого!

— А все мы, а весь отряд?

— Я один сезон случайно в двенадцатом году проработал на заготовках для Ковдинского завода, — сказал один лесоруб. — Прямо в ямах жили.

— Так ты, значит, не пойдешь с нами?

— Кто тебе это сказал? Почему — значит? — обиделся он. — Наоборот, обязательно пойду — посмотреть, что и как изменилось там за эти годы. Обратно дорогу я всегда найду.

Так Лундстрем нашел себе еще союзника.

Во всех избах, где остановились неорганизованные, только об этом и шли разговоры.

Красные партизаны об этом говорили меньше. Вопрос для них был яснее, и командиры у них пользовались авторитетом.

— Не пойду я в Россию и вам не советую — никому не известно, что там делается, — убеждал других мобилизованный возчик.

— Да тебя и не спрашивают, — обозлился Лундстрем. — Ты мобилизован, довезешь груз, получишь за это плату и можешь поворачивать оглобли.

Он злился на этого возчика тем сильнее, чем больше понимал его душевное настроение.

Уважительнее всего были доводы тех парней, которые говорили, что с удовольствием бы пошли за отрядом, но одежонка так поизносилась и кеньги так прохудились, что они боятся идти в такой долгий и спешный поход.

Не июль ведь на дворе, а февраль.

— Ну, в июле и того хуже было бы, комары заели бы!

Об этом тоже надо будет сообщить Коскинену, хотя, наверно, он сам уже позаботился из сумм отряда купить одежду для тех, кто захотел бы идти с батальоном.

По часам был еще день, но на улице совсем темно, когда раздались один за другим три выстрела, потом снова ударили из винтовок — и уже через несколько секунд Лундстрем потерял выстрелам счет.

По улице бежали с ружьями партизаны.

Лундстрем побежал вместе с другими.

Стало отчаянно тихо. Снег хрустел под ногами.

Кто-то закричал:

— Здесь он, он сюда забежал!

И, словно подтверждая эти слова, задребезжали стекла соседней избы и в разбитом окне вспыхнул огонек выстрела.

Послышался громкий, истерический женский крик.

— Тише, эй, вы! — закричал Лундстрем и с некоторым удивлением заметил, что его слушаются.

Все уже смотрели на него с ожиданием, ждали команды. Он быстро приказал вооруженным лесорубам окружить дом. Они торопливо и точно, немного суетясь, выполнили это приказание.

И громко, чтобы слышно было в доме, Лундстрем приказал:

— Все, кто есть в доме, выходи с поднятыми вверх руками. Кто выйдет, сохранит жизнь. Кто не выйдет, будет расстрелян… Даю минуту на размышление…

Из дому с криком выбежала женщина.

Она кричала:

— Не убивайте моего мужа, он спрятался в чулане и не слышал приказа!

Она пробежала через цепь.

Лундстрем встал из снега и, выпрямившись во весь рост, повторил приказание.

Из окошка блеснул огонек выстрела. Спрятавшийся стрелял на голос.

Каллио, очутившийся рядом с Лундстремом, не удержался и без команды выстрелил в окно.

Для других партизан этот выстрел послужил сигналом, и опять со всех сторон открылась беспорядочная стрельба по дому.

В конце концов это было просто опасно — на выстрелы бежали люди.

Черная, распахнутая выбежавшей женщиной дверь скрипела на петлях.

Темнота зияла за порогом.

— Отставить огонь! — громко скомандовал Лундстрем. И голос его звучал повелительно, по-командирски. — За мной! — крикнул он и побежал к крыльцу.

Мороза он совсем уже не ощущал. Он даже не оглянулся, бегут ли за ним из своих снежных углублений партизаны. Он знал, что не идти за ним сейчас невозможно.

Он взбежал на крыльцо по заснеженным скользким ступенькам и вошел в комнату.

— Руки вверх! — крикнул Лундстрем, захлебываясь яростью, напряжением схватки и не понимая насторожившейся тишины комнаты.

Он разрядил свою винтовку в потолок, первый раз выстрелив с начала восстания.

На шесте под темным низким потолком висела тусклая коптилка.

Перед ним стоял высокий человек в полной егерской форме с какими-то непонятными нашивками на погонах.

Человек этот стоял как столб, широко раскрыв руки (ему, наверное, казалось, что руки подняты вверх), растопырив пальцы.

У ног