Слово шамана - Александр Прозоров

Оставшимся воинам пришлось нарушить законы ислама и оставить своих товарищей так, как их застала смерть – для выживших началась гонка со временем. Они торопились вернуться в Азов до того, как в здешних степях начнется настоящая зима, про которую рассказывают, что даже птицы порой замерзают на лету, а вино застывает в кувшинах и его приходится вырезать ножом.

Ценности опять изменились – запасенные для похода продукты подошли к концу, а выпадающий по ночам снег вполне заменял необходимую людям воду. После трех голодных дней янычары зарезали половину лошадей и съели их, слегка подогрев мясо на поломанных и подожженных телегах. Спустя два дня – сожрали оставшихся.

Люди слабели, начинали кашлять, спотыкаться, отставать и с каждым переходом в корпусе оставалось все меньше и меньше воинов.

На двадцать пятый день после ухода от Астрахани янычары вышли к Дону, каким-то чудом миновав разбойничьи казацкие поселения, повернули вниз по реке и спустя еще два дня Касим-паша, пеший, грязный, голодный и смертельно усталый постучал в ворота османской крепости. Из доверенного ему семнадцатитысячного отряда он привел назад всего шесть с половиной тысяч людей.

* * *

– А-а-а, Константин Алексеевич, – радостно захохотал царь, отпихнул в сторону щупающего руку лекаря, поднялся с трона и пошел навстречу: – Ну, рассказывай!

– О чем?

– Про все, про все рассказывай, от начала и до конца, – он подошел ближе, взял Росина за плечи: – Опять ты в этой рясе потертой! Попросить, что ли, Иосифа Матвеевича новую тебе выдать? – Потом глянул ему через плечо и поинтересовался: – Этот, что ли, колдун?

– Этот, – оглянулся на саама Костя.

– Да отстань ты, надоел! Толку с тебя никакого, только мешаешься вечно рядом…

Росин резко, до боли в шее, повернул голову к государю, но понял, что слова относятся не к нему, а к немецкому лекарю. Тот и вправду попятился.

– Опять кости разболелись, – пожаловался Иван Васильевич. – Упроси самоеда, пусть еще своего зелья сварит.

– А сварил, московский царь, – обойдя боярского сына Толбузина и Костю, подступил к государю колдун и протянул деревянную овальную емкость. – Мало пей. Язык макни. Хватит. Ты хороший человек. Ты хороший царь. Тебе много не надо.

– Ну, спасибо тебе, ведун северный, – на диво добродушно улыбнулся царь, наклонившись за бутылочкой, потов выпрямился и расправил плечи: – Ну, Константин Алексеевич, чем пожаловать тебя ныне за службу верную?

– За какую службу? – поинтересовался Росин, опять оглянувшись. На этот раз на опричника.

– Донесли мне по весне, что вышел-таки султанский паша из Азова, несчитанно янычар с собой ведя, десять галер по реке, да еще и татары к нему многими родами по пути присовокупились, – вернулся к трону Иван Васильевич. – А вот другая грамота, от воеводы астраханского. И пишет он… «…а о басурманах тебе скажу, государь, что ждали мы их цельное лето, но не дождались. А по осени, в снегу, пришли на нас два десять тысяч османов, с берега на нас посмотрели, да назад ушли. За морок их принявши, долго мы ждали, а опосля по следу татар пустили. Конники сии морока не нашли, а нашли мертвых рабов султанских числом десять тысяч, и еще тысяча…».

– Ага, – с явным сомнением кивнул Росин. – Получилось, значит. Как же это?

– Земля русский, – сообщил саам. – Чужой не берет.

– Значит получилось… – повторил Росин.

– Так что, Константин Алексеевич, – положил руки на подлокотники Иван Васильевич. – Чудишь ты всегда с желаниями. Хочу услышать, что на этот раз попросишь?

– А попрошу… – запнулся Костя. – Понимаешь, государь. Мы, когда с боярином Андреем дело сие замышляли, наобещали колдунам многое. Ну, кол, там, обещали. Золото. Землю. Помню я, шаман этот сказывал, что новгородцы, будучи во власти, племя его притесняли сильно. Посему прошу: отдай ему, государь, земли племени самоедского, в вечное наследное владение. Дабы более не злоумышлял никто.

– Ну… – кивнул царь. – Просишь, вижу, как всегда не себе… Но много ли там земли самоедской? Могу ли обещать того не зная? Много земли у вашего племени, самоед?

– А где снег лежит, – кивнул шаман, – там наш корень.

Толбузин за спиной тихонько захихикал. Царь тоже засмеялся:

– Вот видишь, Константин Алексеевич? Как зимой мерить, так все царство мое отдать придется. Лета ждать надо. И то на месте угодья отмерять. Но я не обману, ты меня знаешь. Расскажи лучше, как землю обороняли?

– Да по виду и не сложно вовсе, – пожал плечами Росин. – Знак на землю наложили, поколдовали немного. Ну, и оказалось, что чужакам теперь вход на нее запрещен.

– Совсем?

– Злой чужак ходить нельзя, – сообщил шаман.

– В общем, враждебные вооруженные отряды она уже не пропустит, – перевел Костя.

– Постой, – спустившись с трона, подошел к сааму Иван Васильевич. – Так значит, таким образом можно все наши рубежи перекрыть?

– Да, – кивнул саам, пригладив свисающие на грудь амулетики.

– И значит, – обойдя его, подошел к Косте Иван Васильевич, – мне более не нужно будет бояр из поместий отзывать, стрельцов от сохи отрывать. Просто знаки на все рубежи наложу, и страха от ворога иноземного испытывать перестану?

– Похоже, что да, – пожал плечами Росин.

Тут за спиной звякнуло, и он оглянулся на странный звук.

– Никак, серебро откуда-то высыпалось? – изумился царь, дошел до угла, присел, подобрал несколько монет. – Похоже, и вправду серебро.

Он выпрямился – у царя округлились глаза и затряслись губы. Он вытянул вперед руку и страшно заорал:

– А-а-а!!!

Костя оглянулся туда, и увидел самоеда, из груди которого торчала рукоять ножа. Причем неизвестный убийца вогнал нож с такой силой, что пришпилил шамана к стене.

– Лекаря! – Костя кинулся к сааму, рванул на себя рукоять, краешком сознания отметив, что это трехгранный стилет, опустил северянина на пол. Убийца нанес удар мастерски, со всем знанием анатомии, и шаман умер мгновенно, не успев издать ни звука.

– Лекарь… – злобно прошипел царь, и Росин сообразил, что никого другого в покоях более не было. – Ну, митрополит… Ну, насоветовал… Уничтожу…

Толбузин выскочил из покоев, громко хлопнув дверью.

Иван Васильевич закрыл глаза, снова открыл:

– Вот видишь, Константин Алексеевич. Такова вся жизнь моя. Лишь увижу впереди свет радостный, обязательно предо мной оконце захлопнуть норовят. Себя ведь лекарь не пожалел, лишь бы пакость поболее сотворить. Поймаю ведь. Не во дворце, так в Москве, в слободе немецкой споймаем.

– Да, нагадил немец, так нагадил.

– А помнишь ты, Константин Алексеевич, про смерть свою этот самоед что-то говорил?

– Помню, – сглотнул Росин. – Говорил, через год после смерти нашествие страшное на Русь обрушится. Тьма какая-то придет, все зло мира вокруг соберется. Война, похоже, будет.