Свет мой. Том 3 - Аркадий Алексеевич Кузьмин

– Нельзя, дочка малая у меня. Мой муж – румынский офицер.

– И пускай себе офицер, не бойся меня… – еще говорил он, по-настоящему теперь проснувшись, ласкаясь, однако, к его изумлению, к Оксане среди ночи, сидя у нее в ногах в ее постели, куда он не помнил, как попал. – Ну, что тебе, Ксанушка, стоит дать поцеловать себя, если я люблю тебя действительно, поверь, только увидал тебя. – Его все сильней забирало это желание поцеловать ее, больше ничего. – Это ведь впервые для меня, прошу.

– Нет, не гоже, уйдите, – говорила она.

А в нем какой-то неукротимый бес взыграл с этим желанием, и он еще сильней упрашивал ее (он хотел это сделать лишь с ее согласия, умерял в себе мужскую силу). Подавлял в себе неудержимость, страсть. Он просил ее об этом, как о хлебе насущном. Как будто этого у него уже никогда не будет. Она же неуклонно отклоняла его просьбу.

И это его сумасшествие забирало его, подчиняло властно, колотило в душе.

Тут-то и Рыжков, вздохнув, тоже сел в постели, как приговоренный. Ждал.

– Ты извини, командир, – только сказал ему Махалов. – Ты покамест полежи. Не мешай, не о тебе пока речь у нас. Извини.

– Изволь, парень, ты живой, – толковал некто в голове Махалова. – Домогался любви прекрасной девушки, отказавшей тебе. А сколько твоих товарищей только что погибло – ты не считал, забыл про это?.. Как нехорошо… Отцепляйся от своей настырности…

И Костя в потемках скользнул в постель и снова лег. Как в обморочном сне.

– Я десяток лет с женою жил и только теперь понял, как надо женщину любить, – говорил Ванов, шагая с Махаловым вдоль села утром. Прихрамывая. – Да надо ей ноги целовать. Это я потому так говорю, что я уже старик по сравнению с вами, молодежью.

– Ну, старик, – возразил Костя, – да самый возраст Христа: тридцать три года. Правда, выглядишь ты хуже, чем Христос после распятья. – Он всегда много читал и знал – мог цитировать по памяти отрывки из Генри, Швейка и других писателей. – Между прочим даже рыцари в пятнадцатом веке на душках шпор делали – выбивали надпись: «помни обо мне, моя дорогая, моя верная жена!». А твою-то ногу подлечили?

– Малость. Дикова дала растирание… А надпись та пречудесная…

Костя же сам с собою рассуждал, покидая это село:

«Удивительно, что недоволен тем, чем невозможно не быть недовольным; волнуешься за что-то, борешься с самим с собой, страдаешь; а потом вдруг через это твоему сознанию сообщается какое-то упрямо радостное движение куда-то, и ты на мгновение успокаиваешься, оглядываешься с некоторым самозазнайством на предыдущее переживание. И затем опять и опять возникает противоположное чувство. И людские утраты сердце жгут».

Настроенный теперь на такой рассудительно-философский лад, Костя не сразу расслышал, а главное понял, что его окликнул раз, другой мелодичный женский голос: действительно кто-то догонял именно его, запыхавшись, мягко шлепая в обувке по сельской улице. Еще не смея верить, он оглянулся и остановился, удивленный: к нему спешила молодайка, раскрасневшаяся и оживленная. В белом расписном тканом платье, украшавшем ее прямо-таки божественно. Это была Оксана.

– Что? – проговорил он почти с неудовольствием, но малость стесняясь; поскольку это происходило на виду всего села и солдатни, но она увидела, как озарился его взгляд при виде ее. – Ну что? – сказал он уже нежнее, тоном совсем повзрослевшего мужчины.

Она минуточку помедлила молча, глядя изучающе ему в глаза, точно стараясь запомнить их выражение в этот миг. Потом протянула нежно к нему загорелую маленькую ручку и разжала живые розоватые пальцы:

– Вот ты забыл. Возьми. – На ее ладошке лежал знакомо черный немецкий браунинг, подаренный ему Рыжковым, спина которого маячила впереди.

Костя проверил себя: да, автомат был при нем, а браунинга не было (он вчера положил его в спальне на подоконник, рядом с двумя розовевшими двумя цветками вьющейся петуньи в горшках), – ему было еще непривычно его хранить в сохранности. Только этим можно было объяснить случившуюся с ним промашку.

– Если хочешь, приходи сегодня вечером, – сказала, дрожа голосом, Оксана.

– Я никогда уже не смогу зайти к тебе, – ответил ей Костя. – Фронт, бои – я должен дальше шагать… – Он быстро взглянул на удалявшихся лейтенанта и Вихова. – Ты понимаешь?

– Я понимаю все… – Она теребила платье.

– Да не тужи. Я словно переродился, увидав тебя…

Она повела головой:

– Да, солнышко опять нам светит.

Сейчас при дневном свете он разглядел ее внимательней и увидел, насколько она хороша, мила, молода и что-то похожее в ней было с той, которую он знал несколько лет назад, но так и не успел поговорить с ней, как хотел.

– Я родился… – Он даже взял ее за руку. И вдруг почти вскрикнул с недоумением: – Послушай, а какой нынче день?

– Как какой? Обычный…

– Нет, число. – У него изменился голос.

– Какое? Двадцать второе августа… А что? – поинтересовалась она.

– Да у меня сегодня ведь день рождения! Вот что! Ну дурак! Счастливо тебе! – И он стал догонять своих ребят.

И так он с нею разошелся.

Это событие впоследствии всегда волновало Махалова, как нечто чистое, возвышенное, к чему он прикоснулся в своей юности, и осталось у него чудное воспоминание об этой молодой женщине. Как молитва.

IX

Позже попросту и Генка Ивашев, молоденький фронтовик однорукий, поведал ему и Антону Кашину, ставшими его друзьями, о своем участии в сражениях под родным Ленинградом. Они упросили его об этом, компанействуя с ним за столом; о чем они, к стыду своему, ничего толком еще не знали.

– У-у, гады настырные! – тотчас же возроптал он. – Зайка, они интервью у меня берут! Ты, Зайка, только дай мне папироску, – попросил он у жены, курящей особы. – Я-то все равно не закурю… Обещаю… Лишь подержу сигарету в зубах: бывалость изображу…

– Ты, Генка, просто расскажи нам – хотим знать – о твоей юношеской одиссеи военной, – сказал Махалов. И Антон послушает, что-нибудь запишет, коли хочет все узнать.

– Ну, лихо начало… – сказал Ивашев. – Валяйте…

– А недавно Иван Адамов, армейский связист, рассказал нам о том, как он на фронте под Ленинградом обеспечивал связь.

– Вы, други, и его уже достали? Ну, компашка заядлая!..

– Есть лишь взаимный интерес к истории. У нас она сходная все-таки.

– Салаги, таки жизнь происходит следующим – вам отчасти знакомым – но непонятным образом. Все проще простого, старина.

– Ты попал в армию в сорок первом году, хотя был помоложе меня?

– Нет. Мой братишка был призван в начале… Сорок первый год…

– Он, что,