Свет мой. Том 3 - Аркадий Алексеевич Кузьмин

отличным пловцом – в Черном море, под легендарным городом Севастополем, во время последнего отцовского отпуска. Иногда нога в месте пореза ныла тоже, и от этого ему становилось приятней и грустней всего: порез напоминал вдруг ему те безвозвратные давние дни юности, тишину, и теплое и шумливое море, которое он полюбил, и лодки, и шлюпки, на которых он теперь ходил в десанты, и веселый гомон и гвалт ребятишек, и шум и плеск, и брызги волн под ослепляющим-таки солнцем, а главное, ту беленькую девушку, которая у моря оставила в нем навеки неизбывную грусть по чему-то такому тайному, чего раньше в нем, казалось, не было нисколько, нет, не было ни за что и быть не могло. Никак не могло. При его-то характере. Смешно!

Там, под каштаном, играли в морское домино. Долетали отдельные слова друзей:

– Дуплись!

– Эх, дупель обрубили!..

– Вот как я! Зашел с общевойскового… И твой засушил.

– Ну, сто зе, сситай! Пустышка…

– Сухой козел! Трудовой! Полезай под ящик!

И тут Костя вдруг повернул лицо: его кто-то тронул за плечо.

– Эй, Костя, – над ним возник большой добродушно-насмешливый Коновалов, сержант. – Ты не слышишь меня, что ли? Очнись. Тебя лейтенант Рыжков зовет. Вызывает. Быстро! Быстро!

VI

– Да? – «Так и есть!» – Махалов чуть поморщился – был недоволен лейтенантским вызовом: у него происходили с ним, как только тот появился в их роте, бесконечно-неприятные столкновения; но, не поворачивая головы, скосив лукаво-внимательный и пристальный взгляд, оглядел разыгравшихся поблизости своих товарищей, с кем предстояло в шлюпке плыть к тому берегу. – Что же, что же ему нужно снова от меня? Он не сказал? Может снова засадить на губу?

– Ты поди к нему – быстренько узнаешь сам; потерпи пока, не мучайся, – отвечал меж тем сержант небрежно – весело, свойственно своей натуре и удивительной находчивости. – Я-то только понимаю так, что тебя не на свидание зовут, синьор. – И еще прихмыкнул, видимо, от доставленного самому себе удовольствия тем, что он сострил над сослуживцем – возвратил причитавшийся ему с утра должок.

И после этих слов Махалов выпрямился, но только быстрым, колючим взглядом, каким мог одаривать окружающих, одаривать, правда, изредка, зыркнул на неуязвимого насмешника и подтолкнул его в плечо, прося его посторониться с тропки, дать ему дорогу. Больше говорить он не хотел с ним ни о чем. Затем, молодцевато надвинув старенькую пилотку на шевелюру (в их обмундировании была какая-то смесь – полуматросская – полусолдатская форма) и удачно ударив носком сапога по валявшейся консервной банке, загремевшей по откосу (он страшно любил когда-то футбол и бывало до упаду гонял мяч с дворовыми мальчишками), вразвалку направился наверх, в хату, в которой – возле запыленных акаций и трех пирамидальных тополей – квартировал помкомроты, лейтенант Рыжков, их сравнительно новый командир.

Город был начисто опустевшим пристанищем: жителей заблаговременно из него эвакуировали, чтобы не было напрасных потерь в случаях боев, неприятельских обстрелов и бомбежек. Ведь здесь фактически проходила сейчас линия фронта.

– Ишь как смело пошел, храбрый зайчишко… – проурчал вслед Махалову знакомый голос.

И кто-то еще поддержал голос вдогонку в той же шутливой манере:

– Ну, с такой бандитской физиономией – это прямо уголовная личность среди нас. Я б на месте лейтенанта просто побоялся связываться с ним. Себе дороже. Где ж тут уважение?

Однако шедший вперед Махалов уж им не отвечал: пускай по-зряшному потреплятся и позабавятся ребята. В этом нет ничего плохого для него. С него нисколько не убудет, он так понимал. Главное, в жизни нужно все делать по-своему и не поддаваться никаким уговорам и ни на чьи авторитетные суждения, чтобы впоследствии тебе не было слишком больно, больно за себя, почему-то подумалось ему. Будто он сам с собою разговаривал. Вот диво-то!

Ранее вот какой инцидент произошел. При возвращении в казарму с тренировки морские десантники сорвали с наклонившейся над забором увесистой яблоневой ветки несколько забуревших яблок, и лейтенант Рыжков, успевший заметить их вольность, мигом засвистел в милицейский свисток, который носил при себе, – надо же, здесь, в только что освобожденном от немцев городе! Во время-то войны! Поэтому все ребята-десантники дружно засмеялись: они понимали юмор! Кто-то из десантников вопросил:

– Это кто же так свистнул в свистульку?

– Да наш офицер-милиционер, – громко сказал бесстрашный, как черт, Махалов. – Кто же еще может быть, кроме него, всевидящего… – Никто!

– В тылу ведь, известное дело, – поддакнул кто-то. – Можно пустяками заниматься, быть бесстрашным со свистком.

– Разговорчики! Отставить! – накинулся лейтенант на них, говорливых.

И с этого дня – как что – всякий раз придирался к балагуру Махалову, чувствовалось больше, чем к кому бы то ни было из подчиненных, наперед считая его зачинщиком всего дурного в батальоне. Тем более, что такое положение еще усугубил побег Махалова с тренировок на фронт.

Теперь, когда Махалов вошел в хату, которую занимал лейтенант, тот, измученный, тихий, сидел на скамейке с расстегнутым воротом гимнастерки, без фуражки. У него было по-мальчишески круглое и грубоватое лицо, ничем особенно не выделявшееся, с обыкновенными глазами и губами, еще не приобревшими твердую складку в уголках; некоторая суетливость движений выдавали его неуверенность, что ли, в его командирских возможностях или еще в чем-то. Но не исключено, что такое воздействие на него оказывал сам вид матроса Махалова. Да, открытая физиономия Махалова, его бесшабашность поначалу всегда не располагали к нему с первого взгляда, вызывали скорее подозрение у тех, кто не знал его хорошо. По-первости думалось: уж не пьян ли он? Однако душевнее парня не было на свете. И это тоже знали все, кто знал его хорошо, ходил с ним в десанты.

Лейтенант, привстав слегка, протянул Махалову плоскую руку, твердо поздоровался с ним. И смущенно тут же зачесался, морщась от боли: хотя в домах не было никого из жителей, так как они были выведены из города на время боев, здесь, во всех хатах водилось невиданное количество блох, и они-то жутко донимали каждого квартиранта. И вот этому-то обстоятельству Махалов вдруг улыбнулся при виде ротного командира – улыбнулся не без некоторого удовольствия – в самый неподходящий для этого момент.

– Все ребята измучались, не горюйте, – вырвалось у Махалова от всего сердца.

Но лейтенант прямо сказал, что у него, должно быть, какая-то дурацкая кровь: ни у кого после блошиных укусов не остаются такие красные пятна, как у него.

Острый на язык матрос немедленно воспользовался оплошностью своего командира:

– Товарищ лейтенант, родительская кровь не может быть дурацкой.

– Да, не может быть, – миролюбиво, не желая замечать его колкостей, признался