Под маской - Фрэнсис Скотт Фицджеральд

румянец. И лишь по его все еще красным глазам можно было догадаться о недавнем загуле.

— Хорошо провела время?

— А почему это тебя вдруг стало интересовать? — грубо ответила она.

— А почему это не должно меня интересовать?

— Мне показалось, что в начале вечера тебя это не слишком заботило! Я попросила тебя подвезти людей до дома, а ты не смог повести свою собственную машину!

— Черт возьми, это я-то не смог?! — запротестовал он. — Да я вполне смог бы участвовать хоть в гонках на… аране, нет — на арене! Это миссис Роджерс настояла на том, чтобы машину вел ее юный обожатель, и что я мог поделать?

— Это вовсе не ее юный обожатель! — резко ответила Янси. Из ее голоса исчезли все признаки томности. — Ей столько же лет, сколько и тебе. Это ее племянница! Я хотела сказать, племянник, конечно!

— Прошу прощения!

— Думаю, тебе еще надо бы извиниться передо мной!

Неожиданно она обнаружила, что больше не держит на него зла. Больше того — ей стало его жаль; ей пришло в голову, что просьба подвезти миссис Роджерс была явным покушением на его личную свободу. Тем не менее, дисциплина — прежде всего; впереди было еще много субботних вечеров.

— Я слушаю! — продолжила она.

— Прости меня, Янси.

— Очень хорошо. Прощаю, — чопорно ответила она.

— Ну что еще мне сделать, чтобы ты меня простила? Скажи же!

Ее голубые глаза сузились. У нее появилась надежда — но она едва осмеливалась себе в этом признаться! — надежда на то, что он поедет с ней в Нью-Йорк.

— Давай подумаем, — сказал он. — Сейчас ноябрь, не так ли? Какое сегодня число?

— Двадцать третье.

— Ну, тогда вот что…

Он задумчиво соединил кончики пальцев.

— Я сделаю тебе подарок! Всю осень я говорил, что ты поедешь в Нью-Йорк, но дела у меня шли плохо.

Она с трудом сдержала улыбку — как будто дела имели для него в жизни хоть какое-нибудь значение!

— Но, раз тебе так хочется в Нью-Йорк, я сделаю тебе подарок: ты поедешь! — Он поднялся со стула, пересек комнату и сел за стол. — У меня есть немного денег в одном из нью-йоркских банков, они лежат там уже довольно давно, — говорил он, ища в ящике стола чековую книжку. — Я как раз собрался закрыть этот счет. Так, посмотрим. Здесь как раз…

Его ручка скребла бумагу.

— Где, черт возьми, промокашка?

Он подошел к камину, и розовая продолговатая бумажка приземлилась к ней на колени.

— Папа!

Это был чек на триста долларов.

— Но ты действительно можешь отдать эти деньги мне? — спросила она.

— Не волнуйся, — уверил он ее и кивнул головой. — Это будет еще и рождественским подарком — тебе ведь наверняка будет нужно новое платье, или шляпка, или что-нибудь еще?

— Ну… — неуверенно начала она. — Я даже не знаю, могу ли я принять этот подарок! У меня, вообще-то, тоже есть две сотни, ты же знаешь. А ты уверен…

— Ну конечно! — он помахал рукой с великолепной беззаботностью. — Тебе нужно сменить обстановку. Ты говорила о Нью-Йорке, и я хочу, чтобы ты туда съездила. Напиши своим приятелям из Йеля, или еще каких-нибудь университетов, и они наверняка пригласят тебя на бал, или куда-нибудь еще.

Он резко сел на стул и издал долгий вздох. Янси сложила чек и спрятала его на груди.

— Ну-у-у, — протянула она, вернувшись к своей обычной манере, — ты ужасно любезный и заботливый, папочка. Постараюсь не вести себя чересчур экстравагантно!

Отец ничего не ответил. Он издал еще один короткий вздох и откинулся на стуле.

— Конечно, мне очень хочется поехать, — продолжила Янси.

Отец продолжал молчать. Она подумала, что он задремал.

— Ты спишь? — спросила она, на этот раз уже весело. Она наклонилась к нему; затем выпрямилась и посмотрела на него.

— Папа, — неуверенно произнесла она.

Отец продолжал оставаться все в той же позе; румянец неожиданно исчез с его лица.

— Папа!!!

Она поняла — и от этой мысли у нее пошли мурашки, а железные тиски сдавили грудь, — что в комнате, кроме нее, больше никого нет. Прошло безумное, страшно долгое мгновение, и она сказала себе, что ее отец мертв.

V

Янси всегда относилась к себе с мягкостью — примерно так, как относится мать к своему невоспитанному избалованному ребенку. Она не была глупой, но и звезд с неба тоже не хватала, и не имела какой-то осмысленной и обдуманной жизненной философии. Катастрофа, которой являлась для нее смерть отца, могла вызвать у нее лишь одну реакцию: истерическую жалость к самой себе. Первые три дня прошли как кошмар; но присущая цивилизации сентиментальность, вовсе не похожая на жестокость природы по отношению к раненым особям, всегда вдохновляла некую миссис Орал, обществом которой Янси до этого момента гнушалась, на проявление страстного интереса к подобным катастрофам. Миссис Орал и взяла на себя все неизбежные хлопоты и заботы, возникшие в связи с похоронами Тома Боумана. На следующее утро после смерти отца Янси послала телеграмму единственной оставшейся у нее родственнице, жившей в Чикаго, но дама, которая до сих пор вела себя сдержанно и дружелюбно, ответить не соизволила.

Четыре дня Янси безвыходно сидела в своей комнате наверху, слушая стук в дверь и звуки бесконечных шагов, доносившиеся с крыльца — ее нервозность лишь усиливалась оттого, что с двери был снят звонок. По распоряжению миссис Орал! Дверные звонки в таких случаях всегда снимают! После похорон напряжение спало. Янси, одевшись в новое черное платье, рассмотрела свое отражение в зеркале трюмо и расплакалась — ей показалось, что она выглядит очень печальной, но в то же время прекрасной. Она спустилась вниз и села читать какой-то киножурнал, надеясь, что не останется в доме одна, когда в четыре часа на землю опустится зимняя тьма.

В тот вечер миссис Орал предложила горничной воспользоваться моментом и взять выходной. Янси пошла на кухню посмотреть, ушла она уже или нет, и тут неожиданно зазвонил вновь повешенный дверной звонок. Янси вздрогнула. Миг спустя она успокоилась и подошла к двери. Пришел Скотт Кимберли.

— Ну, как ты? — спросил он.

— Благодарю, уже лучше, — ответила она с тихим достоинством, которое, как ей показалось, более всего приличествовало ее сегодняшнему положению.

Они так и стояли в холле, чувствуя неловкость, припоминая полусмешные, полупечальные обстоятельства их последней встречи. Нельзя и представить более неподобающей прелюдии к разразившейся впоследствии катастрофе! Теперь их беседа не могла протекать спокойно и плавно; неизбежные паузы невозможно было заполнить легкими намеками на прошедшее и, кроме того, у него не было никаких оснований, чтобы искренне притворяться,